ОБ АВТОРЕ

Фатыхов Салим Галимович– российский общественный деятель, доктор культурологии, поэт, прозаик, автор 12 книг, Заслуженный работник культуры Российской Федерации. Член Союза писателей СССР с 1984 года, член Союза писателей России и Москвы. Родился в 1947 году в Магнитогорске. В 60-е годы прошлого века окончил Миасский геологоразведочный техникум, работал в геологоразведочных партиях на Таймыре, Северном Урале, в Южном Казахстане, служил на Тихоокеанском Краснознаменном флоте. В 70-е годы окончил факультет русского языка и литературы Магнитогорского пединститута, факультет журналистики Ташкентской Высшей партийной школы. В последующие годы руководил в Узбекистане областной газетой «Знамя дружбы в городе Навои, был зам. главного редактора республиканской газеты «Правда Востока», работал в партийных и государственных органах. В 1993 году вернулся на Урал, в Челябинскую область, создал в Магнитогорске газету «Русский дом», потом работал в Администрации губернатора Челябинской области и в Челябинской Государственной Академии культуры (ныне Государственный институт культуры и искусств).

Сармышсай – Ущелье Великого Михр-Митры

…За бессчётные тысячелетия ущелье почернело, как чернеет запущенная рана от удара дамасской сабли. Разрывая с юга на север отроги Каратау,пытаясь северным краем пробраться к тёплым барханам Кызылкум, оно успокаивалось от кишлачной суеты лишь в полночь. И только в полночь, а потом и под утро, в холодном свете нависшей луны вновь оживалив этом ущелье загадочные тенина отполированных солнцем скалах. И только в полночь, а потом ранним утром,они начинали разговаривать с потомками тех, кто выбил их когда-то на чёрных песчаниках, чьи души-фраваши, утверждая благую истину, уже витают в космических глубинах Ахура-Мазды, в необъятном небесном эфире Михр-Митры, Яхве, Иисуса Христа и Аллаха…

Думая об этом именно так, Шамс старался не пропускать первые лучи утренней зорьки, обнажающей мироздание, и когда обжитый охотниками и дехканами-садоводами кишлак, только-только начинал сбрасывать с себя тёмную пелену ночи,быстро уходил к скалам. Он уходил к скалам, когда чабаны ещё не выкрикивали свои команды стадам, а женщины только приступали к утренней дойке.Зачерпнув ладонью, а потом испив глоток кристальной влаги из протекающего вдоль скал ручья, Шамс пробирался по узким тропам ущельяк сверкающим от лучей восходящего солнца скальным плоскостям, чтобы попасть в мир этих таинственных теней.

Он пробирался к полированным скалам, чтобы совершить рядом с ними утреннею молитву-намаз и перенестись мыслью в глубины светлеющего неба. Он пробирался, чтобы попытаться в этих глубинах отыскать ответ на давно мучивший вопрос: а что же есть жизнь и человек в ней, для чего создан он небесным владыкой, и как обрести счастье в короткие мгновения данного тебе бытия?

Раньше ущелье, где находился его кишлак, где ранним утром в тяжёлых муках родила его мать, называли ущельем-урочищем дикобразов. Так говорил ему в детстве,ссылаясь на память предков, дед Абу-л Фатх, считавшийся в кишлаке мудрейшим из суфиев Трансоксиа?ны (Мавераннахра). То есть, мудрейшим в междуречье Сыр-Дарьи и Аму-Дарьи. А когда Шамс родился, во всём Мавераннахре ущелье именовали уже Сармышсаем, то есть ущельем-урочищем солнцеликого зверя кошачьей породы.

И было отчего: в северной кромке Заравшана, слева и ниже Нуратинского хребта, на крутых и отполированных солнцем скалах в незапамятные времена была выбита упругая фигура могучего льва с пылающей огненной короной вместо ниспадающей гривы.

Солнцеликим львом, Шам-шером, Шам-арсланом – так иногда этого льва называли жители Сармышсая. Но его, Шамса, родившегося от земной матери, назвали не Шам-шером и не Шаманом, как предки называли самого выдающегося среди них солнцепоклонника и мага, а Шамсом – именем зороастрийского Светоносного ангела, несущего знание людям. И когда дед его,Абу-л Фатх,смотрел на поднимающееся над ущельем раскалённое светило, он просил пылающую пламенем корону ниспослать внуку счастливую судьбу и неистребимую жажду знания. А потом дед его, Абу-л Фатх,приносил к скале с солнцеликим львом лепёшку из багарной пшеницы и начинал петь, насколько помнил,старинные гимны, посвящённые жаркому в пламени Солнца богу огня.

А начинал дед его, Абу-л Фатх, петь большой гимн богу огня и Солнцу, как запомнил его и сам Шамс, следующими стихами: «Агни, божество Солнца, почтите,люди, возлиянием и песней протяжной! Почтите Его, зажёгшегося, полного жертвенных услад. Солнечного мужа почтите… Словно возница неба, сквозь людские поколения светит Он, сквозь непрерывные ночи. О, обладатель многих избранных даров! Его, чудесного, на дне пространства, боги определили возницей неба и земли! Знаменитого, как колесница, чистопламенного Агни, которого надо прославлять среди народов, как Митру…Златоусый, бурлящий в растениях, Он наблюдает за двумя мирами, словно небо – с помощью звёзд. Зажжённый, дай нам богатство на счастье! Погаснув, дай нам богатство и снова воссияй среди нас! Привлеки к нам на благо оба мира, чтобы они приняли благосклонно жертвы человека!».

А потом дед его, Абу-л Фатх, молился Аллаху. А вслед за нимон молился небесному Михр-Митре, покровителю женщин, которого предки выбили на скалах с львиной головой, идущего рядом с оберегаемой им женщиной. А после Михр-Митрыон молился астральному Ахура-Мазде, которого тоже просил уподобить внука Аш-Шамсу, то есть – самому Солнцу. А если не Аш-Шамсу, то просто Шамсу – Светоносному ангелу Солнца. Или, хотя бы,Шамс-ад-дину –хранителю солнечной веры, да простит его за это всемогущий Аллах…

И Аллах прощал деда его, Абу-л Фатха, потому что вслед за своими просьбами он, вознеся ладони, произносил семь айятов из Аш-Шамса, девяносто первой суры Корана, в которой Аллах тоже клялся Солнцем и его обширным сиянием, и Луной, когда она следует за Ним, и днём, когда Он являет Его свет. И дед заверял Всевышнего, что хотя эти же клятвы далёкие его предки произносили Михр-Митре и Ахура-Мазде, в их лице они имели в виду только Его, Аллаха. И только Он, Аллах, именно Он, достоин наивысшего поклонения. Ибо наряду с Ним уже нет, и не было столь всемогущего божества! Ибо сейчас только Он являет Свет и своё всеобъемлющее знание, и своё могущество над Луной и Солнцем, над Днём и Ночью, над всеми, кто уже вознесся, и кто под ними.

А еще Аллах дозволял деду учить внука Шамса искать тараку – путь в Страну Знаний и понимать Авесту– священную книгу зороастризма, а также названия дней и недель огнепоклонников. И дозволял Аллах ему, чтобы внук его, Шамс, наречённый именем Светоносного ангела, ориентируясь во временном поле, мог читать священные гимны, в особенности гимны-гаты самого Заратуштры, которого по поручению Великого Аллаха благословил к знанию в образе непрерываемой субстанции неба сам Ахура-Мазда.И каждый раз дед его, Абу-л Фатх, начинал свою учёбу следующими словами:

–Без понимания того, о чём я хочу поведать тебе сегодня, ты пойдёшь по Стране Знания, словно по туннелю кариза, – вслепую. А я хочу, чтобы ты шёл по тропе, освящённой Солнцем науки.

И когда дед начинал обучать его пониманию дней и недель предков его, огнепоклонников, – каждый раз он требовалсразу же повторить наизусть урок, данный ему. И Шамс сразу же повторял, что услышал от деда здесь и сейчас:

– Великий Зурван, кому Аллах доверил охранять время, повелел так: пусть будет день первый нового месяца – днём Ахура-Мазды. Второй – днём Воху Мана, благого помысла. Третий – Аша-Вахишта, лучшего проводника. Четвёртый – Спента-Армайти, святого благочестия. Пятый день – днём Хшатра-Ваирийа, желанной власти. Шестой – Хаурватата, днём целостности. Седьмой – Амэрэтата, он называется днём бессмертия…

– Запомни, –останавливал словами дед его, Абу-л Фатх.– Так, и в такой метафоричности понимали дни и недели наши далёкие предки. Они поклонялись огню и небу. И это должен понимать ты, чтобы знать дни и недели, прожитые твоими предками.Запомни, все перечисленные тобой зороастрийские имена-символы суть одной мысли, одного слова, одного действия… В этом триединстве – главная их формула жизни. Запомни, они видят души друг друга, думая о благих мыслях, думая о благих словах, думая о благих делах. Запомни, они твёрдо жили в памяти наших предков, которые ещё не знали Аллаха, Яхве и Христа. Запомни, они были творцами, создателями, делателями и защитниками. Запомнил?

– Запомнил, мой дедушка.
– Продолжай.
– Вторая неделя начинается днём Дадва. За ним идут день Огня, день Вод, день Солнца, день Луны, день Тиштрийя и день Гэуш-Урван, бычьего духа.
– Запомни и это!
– Запомнил, мой дедушка.
– Да будет Аллах милостив к тебе! И к тем, кого ты цитировал! А теперь ответь, что есть сам Тиштрийя?
– Святой белый, небесный конь Сириус.
– Продолжай…
– Пятнадцатый день – второй день Дадва. Он рождает день Митры, от него рождаются Сраош и Рашну, Фраваши, Вэрэтрагна, Раману, Вата…
– Запомни и это!
– Запомнил, мой дедушка.
– Что есть Фраваши, теперь ты ответь мне?
– Это существовавший и существующий Благой Дух всего, что сотворил Ахура-Мазда. Это – Фаравахар, окрылённое Солнце. Это элемент сущности, рождённого в этом мире и ушедшего в мир иной. Фраваши незримы. Они помогают каждому выйти на путь Благой Истины-Аши. Они включают в себя всё, что было и всё, что будет. Они утверждают в телесном мире добро и борются со злом…
– Хорошо! Вот мой наказ: читай признания пророков и мудрецов, слушай, расспрашивай, узнавай. Нет людей, которые знают всё. Но нет людей, которые ничего не знают. На сегодня хватит, иди! А я помолюсь Аллаху. Я попрошу отпустить ему грехи мои на пути познания истины.
После этих слов дед его, Абу-л Фатх, вставал, опираясь на суковатую палку, и медленно уходил в свой угол в пещере, где он давал ему уроки. В глубине карстовой полости он приседал на ворох цветных одеял и долго-долго повторял про себя священные суры Корана…

Молитвы Шамса у чёрных скал

Таким и запомнил Шамс деда своего, Абу-л Фатха, который воспитал его после смерти дочери, родившей внука. И он воспитывал его после смерти Абдель-Галима, отца Шамса и славного бухарского нукера, погибшего в тот год, когда монголы, обойдя караванные тропы, по Аяккудукской впадине неожиданно ворвались в священную Бухару. Отправившись потом в Самарканд, монголы пленили по дороге вначале деда его, Абу-л Фатха,и самого Шамса, как пленили и угнали в Хорасан четверть жителей Сармышсая. Но узнав, что его дед известный суфий, что он знает, кто такой небесный громовержец Тангри, которому они поклонялись, монголы отпустили восвояси и деда и внука.
После этих событий дед его, Абу-л Фатх, написав внуку «Хатти иршод»– грамоту на право наставничества в суфийском ордене, тоже ушёл к Аллаху…И теперь ишаном, учителем и предводителем всех отшельников Сармышсая остался он, молодой Шамс, потомственный суфий, которого не только по солнечному имени начали вскоре звать Солнечным суфием. А потому что в этом тесном ущелье прославился он светом учёности своей, знанием правил и благолепий. А ещё он прославился светом надежды, наполнявшим его проповеди,искусством лекаря и верностью предкам. Любовью к их начертаниям, оставленным на полированных солнцем скалах угрюмого Сармышсая, прославился он тоже.

…А ещё он прославился постоянством каждодневной церемонии, которую совершал утром перед таинственными изображениями на чёрных скалах урочища. Даже после того как кишлачный судейский чиновник-кадий пригрозил написать о его еретических церемониях и молитвах высокочтимым эмирам Бухары и Нишапура, он совершал их. И поклонялся тем, кому поклонялись его далёкие предки. И поклонялся Аллаху за прощение, оказываемое ему за это. И за то, что Аллах являл ему своё всеобъемлющее знание о прошлом и будущем.

И он стоял каждое раннее утро перед теми, кому ещё, не зная Аллаха, поклонялись его далёкие предки. И возносил руки к Солнцу, чьи лучи освещали выбитого в скале Митру и Нарасинха – Человека-Льва, идущего рядом с матерью-прародительницей в травяной юбочке и оберегающего её. И возносил руки к Солнцу, чьи лучи сверкали гривой солнцеликого льва и высвечивали в черноте скал силуэты первобыка Пуруши, принёсшего себя в жертву ради создания мира:

– Смотрите, о люди, кому вы, кроме Аллаха и Солнца, обязаны жизнью в мироздании этом, – возглашал каждое утро Шамс. – Смотрите и пойте, как я, – возглашал он. – Ригведу пойте, которая восхваляет его такими словами: «Пуруша – тысячеглавый Ты, тысячеглазый, тысячаногий. Со всех сторон покрыв землю,Ты возвышаешься над ней ещё на десять пальцев. Пуруша – Ты и есть Вселенная, которая была и которая будет… Когда Тебя расчленили, Луна из Твоего духа была рождена, Солнце из глаз Твоих родилось, из уст – Индра и Агни, из дыхания родился ветер, и так устроились все миры…».

И, повторяя эти слова, он добавлял для своих учеников-мюридов, стоящих с ним рядом, свои комментарии. И объяснял, что так думали до знания Аллаха их далёкие предки.

И, стоя в позе адорации с вознесёнными к небу руками, он молился Аллаху, а потом Тиштрии, которого его далёкие предки изобразили в виде гордого белого жеребца, олицетворявшего Сириус, и сражавшего с чёрным жеребцом Апаошем с облезлым хвостом. И говорил он, Солнечный суфий Шамс, что этот Апаоша был демоном засухи. А Тиштрия, говорил он, направился к морю Воурукаша, чтобы взять для людей воды. Но демон засухи преградил ему путь. И началась смертельная битва!

И Тиштрия, которому тоже поклонялись давно ушедшие предки, победил Апаоша! И поднявшись на небосвод, поднял Тиштрия-герой волею Аллаха небесные волны, а потом послал на землю долгожданный дождь, и запел гимн: «Благо, воды и растения! Благо, вы, страны! Каналы вод вам да текут без помехи к посевам с крупным зерном, к травам с мелкими семенами». И, повторяя эти слова, Солнечный суфий переходил ранним утром к другой скале: и снова возносил руки к космическим глубинам, и молился теперь уже Светоносному ангелу, в честь которого был самнаречён.

А потом он переходил к скале, где были выбиты посвящаемые в митраистскую ступень Льва семилетние мальчики, или же маленькие участники зороастрийской церемонии посвящения в новую возрастную группу-навджот. Облачённые в львиные маски, эти мальчики, радуясь, исполняли танец. И были обмотаны они вместо пояса петушиными потрохами, которые дед его, Абу-л Фатх, называл Гаус-ул-А’зам – величайшим мистическим поясом. В молодости его рассказал ему об этом сам шейх Джилани, который основал орден Кадырия.

И Солнечный суфий Шамс возносил руки к космическим глубинам, и молился Фравашам,и посвящённым в возрастную ступень Льва, которую учредил Митра, и благим душам тех, кто участвовал и участвует в зороастрийских церемониях навджот.

А потом Солнечный суфий Шамс переходил к другой скале. И возносил руки напротив выбитого на полированном сланце Солнечного ковчега, похожего на капсулу с двенадцатью лучами. И, глядя на ковчег, теперь он молился Сурьи, дочери Солнца, и его Сияющей супруге Прабхавати, и богине восточной зари Ушас… Ибо одну из них выбили на скалах Сармышсая его далёкие предки. Ибо одна из них находилась в выбитом в скале ковчеге, который, стоя на перекладине, натруженными руками поддерживали Насатьи-колесничие, рождённые из носа кобылы Саранью. А всадники-близнецы Ашвины, как называл их Абу-л Фатх, дед Шамса, изображены сидящими ниже на спине солнечного коня, поддерживая и капсулу, и колесничих. А ниже и сбоку ковчега-капсулы были выбиты контуры фигур жителей его кишлака, которые принесли жертвы и пели гимны.

И Солнечный суфий Шамс, зарисовал на самаркандской бумаге Солнечный ковчег, чтобы вместе и рядом с жителями петь эти гимны в кишлаке. Насколько позволяла память,он хорошо знал эти гимны,и он повторял их, как повторял когда-то дед его, Абу-л Фатх, и его прадед, и все живущие раньше в этом мрачном ущелье.

А слова в этом гимне, насколько он помнил, были такие: «Эта дочь неба явила себя, ярко пылающая юная женщина в светлых одеждах. Повелевая над всем земным добром, зажгись здесь сегодня, о, счастливая Ушас! О, счастливая Сурья! О, счастливая Прабхавати! Идут они вслед за толпою минувших зорь, ярко пылая, поднимая живое, но, никогда не пробуждая мёртвого. Нестареющие, бессмертные, странствует они по своим законам. Они сверкают утром украшениями на пороге неба. Приезжают на колеснице, в которую легко запрягать солнечного коня Читрашву…».

А в Мандале I, в 34 гимне, который называется «К Авшинам», сочинитель-жрец, как помнил Солнечный суфий Шамс, обращается к близнецам с молитвенной просьбой:

«Трижды привезите вы нам богатство, о Ашвины,
Трижды (приезжайте) на службу богам и трижды поддержите Молитвы!
Трижды счастье и трижды славу нам (принесите)!
На трёхместную вашу колесницу поднимается дочь Солнца.
…Трижды, о Ашвины, достойные жертвы, день за днём
Добирайтесь до нас, (объезжая) вокруг трехчленного мира (вокруг) Земли.
По трём далям, о Насатьи-колесничие,
Приезжайте, как дыхание-ветер – на пастбища!
Трижды, о Ашвины, с реками – семью матерями(приезжайте)!
Три чана (с соомой). Трояко готовится жертвенное возлияние».

И, стоя напротив скалы с изображением божественного ковчега, поглаживая его рукой, Солнечный суфий Шамс пристально разглядывал выбитые на скале контуры приносящих дары его далёких предков, которые держали в руках ягнёнка, мотыгу-кетмень и стояли рядом с прессом для выжимания священной амброзии и соомы. И такие же дары, подносимыена скальном изображении в одном лице и Сурьи, и Ушас и Прабхавати, подносили по просьбе Солнечного суфия Шамса все жители урочища Сармышсай. Но только весной подносили они эти дары! В начале нового дня-ноуруза. И только летом, когда засуха грозила уничтожить весь будущий урожай. И только тогда, когда ручей, протекавший по дну ущелья, начинал высыхать до последней капли.

…И после пения гимнов своих далёких предков и молитв великому Аллаху уходил он, Солнечный суфий Шамс, в пещеру, которая в лёссовых берегах была создана волею Аллаха для тех, кто хочет войти в Страну Знаний. Он уходил в пещеру, где жил уже несколько лет после смерти деда своего, Абу-л Фатха. И он наполовину заполнил её переплетёнными и непереплетёнными листами самаркандской бумаги, а также папирусными свитками с трудами знаменитых мыслителей и толкователей-мударисов. Часть свитков и фолиантов мудрецов и мударисов досталась ему от деда его, Абу-л Фатха, а часть он выкупал на собранные подаяния у купцов, идущих караванами из Нураты и Кармана, Самарканда и Бухары.

В пещере, открывающей Сармышсай, Солнечный суфий Шамс пробил в лессовых стенах многочисленные ниши, в которые после прочтения укладывал фолианты великих. А в Бухаре уже говорили, что Солнечный суфий Шамс уподобился любо знанием и собирательству книг самому Ас-Сахибу, жившему восемь поколений до него и отказавшемуся от должности визира, предложенной саманидским правителем. А причина была вот какая: для переезда в Бухару ему пришлось бы заказать четыреста верблюжьих вьюков для собранных им книг и столько же верблюдов. А без книг в Бухаре он бы от тоски умер…

Так думал о жизни без книг и Солнечный суфий Шамс. Поэтому, знакомясь при дневном свете на предпещерной площадке с раздобытой новинкой,он вносил в пещеру для сохранности и передачи будущим поколениям всё новые и новые труды мудрецов. Но не выносил из неё ни одного фолианта или свитка. А собратья суфии соорудили ему дверь для входа в пещеру, которую, уходя на молитву к скалам или в краткие путешествия по Мавераннахру, запирал он особым ключом.А когда он уходил со своими собратьями по ордену в междуречье, посещая непременно Бухару или Самарканд, он тосковал по своим молитвам у скал Сармышсая, и тосковал он по стопкам манускриптов в своей небольшой пещере. Но собратья по ордену заглушали его тоску, преподнося очередной фолиант какого-нибудь мудреца.

…А годы спустя,Солнечный суфий уже сам стал известным мудрецом в Мавераннахре и в Хорасане! И прославился он своими молитвами, а также разговорами с тенями прошлого. И комментариями Авесты, Ригведы и Махабхараты прославился он. И любовью к стихам Хайяма. И любовьюк врачебной науке Абу Али Хусейн ибн Абдуллаах ибн Сины, который написал 450 книг по 29-ти отраслям науки.

И его, Солнечного суфия Шамса, стали узнавать в селениях и в рабатах, где делали передышку купцы, где поили на стоянке «Рабати-малик» водой из сардабы погонщиков и верблюдов, где разгружались из Балха и Бухары караваны. А когда он бывал в Самарканде, или же в Бухаре, или же в Мерве, или же в Нишапуре, купцы дарили ему за мудрые наставления не только книги, но и платья и деньги, которые Солнечный суфий передавал собратьям по ордену или оставлялв мечети.

Везде, где бы ни был Солнечный суфий, к нему обращались с просьбой не только проповедовать, но излечить недуги, которыми страдали просящие. В большинстве случаев приходили к нему из знати и простонародья. И он лечил их травами, которыми советовал лечить Абу Али Хусейн ибн Абдуллаах ибн Сина в своей Книге Исцеления, которую назвал Китаб-аш-Шифа. И он лечил их словами, советами и наставлениями. А послушники Митры, Зурвана и Яхве – прихожане, паломники и насельники рабатов стали вскоре стараться коснутся его, чтобы получить благочестия, славили его деяния, утверждая, что никогда им не удавалось видеть столь совершенного странствующего суфия.

Но однажды, вернувшись в Сармышсай из очередного путешествия, Солнечный суфий был поражён Молнией боли, когда увидел свою разграбленную и опустошённую пещеру. По приказу судейского чиновника-кадия аскеры, прибывшие из Нураты, за богохульство Солнечного суфия Шамса выбросили на предпещерную площадку все собранные им фолианты мудрецов и все их свитки, а потом сожгли их… И Солнечный суфий был поражён Молнией боли… И несколько месяцев под присмотром верных учеников пролежал он на лёссовой супе, но выжил, хотя и просил Аллаха забрать его душу к себе, на небеса.

Аллах не забрал его, Солнечного суфия Шамса, на небеса, и он выжил. И через несколько месяцев он окреп. А потом он встал и ушёл из Сармышсая, оставив в пещере грубый суфийский плащ-хирку, остроконечную шапку-кулах и чашу-кашкуль для сбора подаяния.

.
По дороге на Хорасан

…И больше уже не видели Солнечного суфия Шамса в Мавераннахре! Перейдя вброд Зарафшан, взошёл он, Солнечный суфий Шамс, к пещере на горе Трик-бобо, в которой, по преданию его предков, родился сам Михр-Митра. И молился там без воды и пищи несколько дней Всевышнему Аллаху и его слуге – небесному Михр-Митре. И оставил там для других отшельников два светильника-шамдон, отлитые из чугуна-чуёнчи, которым он, как и его предки зороастрийцы, освещал пещеру в минуты вдохновения и поклонения Богу огня.

А потом он прошёл Кармана, где ему подарили каменную пластинку с образом богини любви Анахиты, найденную на городище Афрасиаб близ Самарканда. В Кармана процветали такие науки, как логика, богословие и составлялись учёные словари. Потом он прошёл мимо пахсовой стены Кампир-Девора, окружавшей Бухарский оазис, мимо фортовых укреплений Абумуслим-тепа, Бурон-тепа, мимо Барбараи-шахар и больших крепостей Хазара и Шахри-Вайрон.
А потом он пошёл в Хорасан, провожаемый толпами поклонников и ненавистников, потому что они даже без власяницы и суфийской шапки-кулах узнали его. По пути в Шахри-вайроне стоял он на коленях и долго молился душам-фравашам ушедших в мир иной поселенцев разрушенного и разграбленного монголами города, который когда-то был Тавависом. И душам проданных на его невольничьем рынке рабов молился он. И душам мастеров-кулагаров, чьи гончарные изделия прославили во всем Хорасане Бухарский оазис, молился он…

А в Дег-гароне, который стоял на полпути от Кармана до Бухары, где жили гончары, изготавливающие котлы, остановился он, чтобы пополнить силы свои. И там он познакомился с Шайдои, одержимым любовьюи музыкой поэтом, исполнителем восточных мелодий-макомов. И откликнулся он на приглашение посетить его дом. Ибо имя его, как и имя самого Солнечного суфия Шамса, было известно далеко за пределами Мавераннахра. Ибо одержимого любовью и музыкой Шайдои, как и одержимого тенями предков Солнечного суфия Шамса, преследовали мусульманские ортодоксы и судебные чиновники Хорасана.

И вдвоём с Шайдои они долго молились Аллаху за спасение их душ, а потом рассуждали о самоуправстве времени, которое разрушило там, где они молились, храм огнепоклонников. А потом самоуправство времени разрушило храм последователей Нестора… И об этом самоуправстве говорили им россыпи керамики – осколки, бывшие когда-то котлами и хумами. И об этом говорили им христианские трилистники на пиастрах колонн, и изящная роспись стен куфическими текстами и аятами из Корана.

…Перед вечерним намазом Шайдои сыграл ему мелодию на тонко звучном сазе, после чего Солнечный суфий почувствовал, как тяжесть в груди его, которая легла ещё тогда, когда он в Сармышсае был поражён Молнией боли, почти сошла, и вздохи его и выдохи снова стали легки. И он сказал Шайдои, влюблённому поэту и сочинителю макомов, об этом.
А потом Солнечный суфий Шамс с почтением и вниманием слушал слова Шайдои о его творческих порывах, о том, как музыка помогает открывать двери в ту сокровищницу его души, к замку которой не подходит ни один ключ. И он, Шайдои, безумный от любви поэт и сочинитель мелодий, рассказал ему о том, как знания музыкальных ладов открывают путь к вершинам виртуозности, куда пытаются взобраться ученики его, но так еще не взобрались они.

– И говорю я ученикам своим вот что, – тихо перебирая струны саза, продолжал Шайдои: – коль вы не знаете, сколько основных ладов и сколько производных, значит, вы ничего не знаете. И если вы не знаете, сколько индийских ладов складывается в один персидский и сколько индийских ладов можно произвести из одного персидского, – вы тоже ничего не знаете. И если вы не можете отличить мужской лад от женского лада, и если вы не ведаете, сколько мужских ладов можно преобразовать в женские, вы тоже ничего не ведаете. Если один лад будет смешан и соединён с другим, слушатель не испытает удовольствия от такой музыки. Поющему под такую мелодию не будет услады от такого пения, а мне, говорящему, – одно горе…

И Солнечный суфий Шамс прервал его вопросом:
– Я слушал в Сармышсае, где был поражён Молнией боли, одного исполнителя шаш-макомов. Они сейчас входят в моду. Известно ли тебе особенности макомов?
– И это мне известно, почтенный ишан всех суфиев Сармышсая. Макомы – это мелодии человеческих судеб, распахивающие грудную клетку и обнажающие сердце. В благородной Бухаре, куда вы держите свой путь, макомы состоят из шести циклов: бузрук, рост, наво, дугох, сегох, ирок. Все они начинаются в низком регистре, а потом взлетают, а потом достигают «ауджа» – развёрнутую кульминацию, – и снова отдают себе во власть исходных низких регистров. А каждый маком состоит из 20–40 инструментальных и вокальных частей… Позвольте мне после этих слов продолжить разговор мой, начатый про специфику мелодий и музыкальных ладов. Вы не дали мне договорить, поинтересовавшись макомами, почтенный ишан всех суфиев Сармышсая.

– О, конечно, учитель… Ведь ваши знания – ворота в рай!
– Я продолжу рассказ о ладах, и вы, почтенный, должны знать, какие мелодии влажны и какие сухи, какие горячи и какие холодны, как гиссарский лёд. А если вы не ведаете всё это, удел ваш известен. Вы ничего не будете ощущать, слушая музыку, внимая напевам. И не будете вы волноваться, как волнуются истинные поклонники мелодий! А волнуются они как юноши, впервые дотронувшиеся до низа живота женщины. До их раскрытой ферджи впервые дотронувшиеся. И послушайте меня: у всякого, на кого музыка так не действует, расстроено здоровье, и он нуждается в лечении. Уж это, я вас заверю, истинно так. Это истинно. Это неоспоримо.

И Солнечного Шамса смутили и потрясли эти слова о расстройстве здоровья у тех, кто не волнуется от звучания музыки, как волнуются от плотской любви к женщине. Потому что он знал, что музыка на него так не действует, ибо он никогда не дотрагивался до низа живота женщины, хотя это и не было запрещено суфиям. И вообще, – он, Солнечный суфий Шамс, до сих пор не уверен, стоит ли мусульманину слушать песни и мелодии. А пришёл к Шайдои, потому что он, Шайдои, как и сам Солнечный суфий, гонимый! А он, Солнечный суфий Шамс, дал клятву Аллаху, что всегда будет на стороне гонимых.

Но сейчас Солнечный суфий Шамс решил возразить Шайдои вот какими кораническими аргументами:
– Пророк сказал: «Разве вы полагаете, что мы сотворили вас для забавы и что вы к нам не вернётесь?». А ещё он сказал: «Пение взращивает в сердце лицемерие! И «Тот, кто сядет перед певицей, и будет слушать её, Аллах в судный день наполнит того уши свинцом».
И тогда Шайдои, отставив в сторону саз, задумчиво ответствовал Солнечному суфию Шамсу:
– Почтенный ишан всех суфиев Сармышсая, Сахих Аль-Бухари, наш земляк, собравший самые достоверные сведения о пророке, да благословит его Аллах, свидетельствует одним из хадисов, что Посланник Аллаха сам слушал пение девушек! Когда однажды он пришёл домой к своей любимой жене, Айше, у неё находились две девушки, которые пели. Затем вошёл Абу Бакр, отец Айши и дядя Посланника Аллаха. Обращаясь к Айше, он вскричал: «Дудка шайтана в доме Пророка?». Тогда Посланник Аллаха обернулся к нему и сказал: «Оставь их».

Солнечный суфий Шамс знал этот хадис, и знал он, что ислам разрешает исполнение песен и мелодий во время праздников, на свадьбах, при сожалении, при одиночестве, во время оплакивания, при исполнении стихов, если в них содержится мудрость. И на всё это существует доказательства из сунны.

Но он, Солнечный суфий Шамс, не принимал, и никогда не примет, например, кривляние под звуки тамбуринов суфиев из ордена каландаров. Никогда не примет он исступление суфиев из Ферганы, падких под музыку, занимаясь любовью с женщинами и мальчиками. Поэтому, вернувшись к словам Шайдои о том, что у всякого, на кого музыка не действует возбуждающе, расстроено здоровье, и он нуждается в лечении, Солнечный суфий Шамс сказал:
– Многие люди обделены здоровьем. И не на всех музыка, как женщина, действует возбуждающе. Но кому ниспослано это, тот не использует волнение сердца для совершения благих дел, а использует для совершения грехов. Только воздержание-зудх спасает человека от соблазнов и подвигает его на свершение благих дел.

А Шайдои, задумавшись, ответил Солнечному суфию Шамсу:
– Ценю суфиев, тех, кто верен подлинному аскетизму-зудх. Они отбивают поклоны за нас. Они роют пещеры по склонам холмов-адыров. Таким, сказали мне, был Мухаммед ал-Буси, да помилует его Аллах. Я не знаю больше, подобных ему. Он не пил воды, он не ел хлеба. Он разговлялся гранатом или двумя яблоками. Но он был избран пророком и знал, почему несёт эту свою долю. А что толкает на это таких, как вы, Солнечный суфий Шамс? Что толкает на это тридцатилетних? Они боятся плоти… Они боятся песен… Они истощают себя, чтобы прах не смердил в этом мире. Но они смердят, затыкай нос….

А Солнечный суфий Шамс ответил:
– Они идут по следам истины, чтобы вознестись с ней в небеса, почтенный Шайдои.
– Они уйдут в небеса, не познав жизни, не познав любви и не познав страсти! Не нами сказано, что любовь – это вода жизни. Влюблённые – это огонь души. Вселенная начинает кружиться иначе, когда огонь влюбляется в воду. И ещё: влюблённые ближе к небу, чем аскеты, а бренные останки аскетов, да простит меня Аллах, будут кричать миру: «радуйтесь, радуйтесь, пока вас не зароют, пока не затопчут…».
– Не избёг рождения, не избежишь смерти. Не в том суть явления нашего в этот мир.
– А в чём она суть, в чём?
– А в том, чтобы открыть Страну Знаний, созданную предками нашими… А в том, чтобы в этой Стране Знаний хранить священные ключи памяти… А в том, чтобы не замыкать душу и тело своё в грешной келье любви и страсти…

И на этом они закончили свой диалог, и каждый был смущён доводами другого, и каждый признал, что довод другого зародил в нём ростки сомнения…

Когда же над Дег-гароном встало яркое солнце, Солнечный суфий Шамс, идущий по дороге в Хорасан, отправился в благородную Бухару. Близ кишлака Соктари он посетил Гариб-Мазар, кладбище для странников, умерших на чужбине, и сказал местному шейху, что кладбища – это поля, усеянные черепками людских надежд, и лучшие места для уединения и раздумий. От шейха услышали эти слова суфии-карамийцы, которые носили шерстяные одежды, питались желудями, коих разбивали, подслащивали, размельчали и смешивали с диким ячменем.
Карамийцы приняли Солнечного суфия Шамса за своего, и пригласили в своё общежитие-ханаку. Он пришёл, и они встретили его как брата и сотоварища. Они посадили его к скудному достархану. Они стали расспрашивать, как он познаёт Того, который Он, и почему Солнечный суфий Шамс, вознося молитвы Ему, возносит их Ахуро-Мазде и Михр-Митре, Солнцу и Небу?

И пришлось Солнечному суфию Шамсу освободиться от гнёта скованности и сбросить маску застенчивости. И пришлось рассказать им, что в поисках истины-акк, он ищет путь-тарику в Страну Знаний, поскольку в ней скрыта истина истин. И только в ней можно узнать, почему в умах предков рождались другие Боги.

Может быть, без них они не понимали себя? И небо над головой не понимали они. И звёзды, и Солнце, и Луну, и воды небесные, и воды земные не понимали они без них. И мысли свои, и поступки свои не понимали они. И только войдя в первые чертоги Страны Знаний, научились с помощью божественных образов наделять они мир смыслами-метками. А с помощью смыслов-меток научились они понимать мироздание и структуру Дома Единственного и Всемогущего…
И он, Солнечный суфий Шамс, хочет с помощью знаний увидеть, что будет потом! Он хочет увидеть Будущее через Прошлое, поскольку Настоящее – зыбко и мимолётно… Настоящего нет!

И суфии-карамийцы поняли его. И он остался у них до утренних ветров судьбы, и успел рассказать им о мудрости Аристотеля и Платона, которая уже завоевала сердце его. И многое, о чём знал, рассказал им он в течение ночи, а утром продолжил свой путь в благородную Бухару.

… Дойдя после кладбища до её крепостных стен, помолился он вначале в мечети Намозгох, но вошёл не с юга в город, а через северные ворота Имом. Устроив ночлег у бассейна любви – Ляби-хауз, распустил он волосы, чтобы его не узнали, и не докучали, чтобы ему. Но его на следующий день узнали. И каждый день стали докучать просьбами о проповеди.

И с проповедями поиска Страны Знаний обошёл он все пятьдесят базаров благородного города. И прочёл он свои проповеди на сенном базаре Алаф, на базаре ножей Бозори-корд, на верёвочном базаре Бозори-ресмон, на книжном базаре, где получил в подарок комментарии к метафизике Аристотеля, которые составил Ал-Табари. И на книжном базаре Солнечный суфий Шамс снова вошёл в мир книг и знаний! И забыл он на книжном базаре о Молнии боли, которая пронзила сердце его после сожжения в Сармышсае книг его.
Потом его позвали в квартал Арабон, где жили арабы, потом позвали в квартал Дегрези, где жили литейщики котлов, потом в квартал Гозиен, где жили борцы за веру, потом в квартал Сабунгарон, где жили почтенные мыловары. И везде он говорил, как надо любить знания, как надо беречь память о предках, ибо она вместе с Аллахом взлелеяла человека. Он говорил, как надо понимать небесных покровителей предков, кого они знали, ещё не зная Всевышнего и Единственного.
А потом, вопреки запрету имамов, кушбеги правителя благородного города пригласил его посетить древнюю крепость-Арк и помолиться вместе с ним в домашней мечети. И Солнечный суфий Шамс помолился вместе с кушбеги в домашней мечети, а потом постоял и помолился возле ниши, на месте которой далёкие предки, не зная ещё Аллаха, приносили в жертву коня в память о воплощающем Солнце юноше-Сиявуше. А далёкие предки до быстроногого коня приносили в жертву самого красивого юношу, которого избирали на год царём, а потом, когда юноша-царь в день зимнего солнцестояния въезжал в город на белом осле, сами же подвергали жестокой казни. И олицетворявший Солнце юноша-царь возносился к небесам, а через год возвращался, перевоплощенный в другого посланника Солнца, как Иисус Христос…

В гостях у эмира

…А после благородной Бухары отправился Солнечный суфий Шамс в Газни, посланцы которого, придя в Бухару, передали ему свиток с приглашением от эмира. Солнечный суфий Шамс уже бывал в Газни и поклонялся могиле Абу Рейхан Мухаммед ибн Ахмед аль-Бируни! И он уже поклонялся крепостным стенам этого города, вдоль которых в волнении прохаживался великий Хаким Абулькасим Мансур Хасан Фирдоуси Туси! И напрасно Фирдоуси ожидал, когда султан Махмуд оценит, величайшую из великих эпическую поэму Шах-наме, которую он писал сорок лет!

В Газни он, Солнечный суфий Шамс, уже молился руинам буддийского монастыря. И он уже молился праху убиенных гуридами и монголами горожан славного города. Но, несмотря на это, отправился он в Газни снова, поскольку ещё на пути в Бухару, передвигаясь из поселения в поселение вместе с поклонниками и купцами, а потом, придя в благородный город, войдя там снова в мир книг и знаний, успокоился и остудил свою сердечную боль.

И он отправился снова в Газни, поскольку в приглашении эмира обещана была ему должность хаззана – главного библиотекаря медресе. И он отправился в Газни, поскольку там существовало несколько суфийских школ мистической философии. А представители этих школ, признавая Аллаха единственно Сущим, уважали верования других. И это ценил Солнечный суфий Шамс. А были в Газни ещё две суфийские школы, одна из которых связывала себя с учителем Абу-л Касимом ал-Джунайда. Уповая на Бога, она проповедовала трезвость, осмотрительность, уединение и озарение.

Другая школа мистической философии отдавала хвалу Абу Йазиду Тайфури ал-бустами, которого Всевышний позвал к себе ещё раньше Абу-л Касима ал-Джунайда. Представители этой школы были пьяницами, подозрительны, эмоциональны. Они предавались разврату и поиску галабы – восторга и экстаза от утех земных. Они просиживали дни и ночи в притонах опиоманов – в кукнор-хоне. Они пили там маковый сок и настой конопли – сабзоб. А вместо власяницы они носили шёлковые одежды пари-паша, которые схожи по цвету с крылышками комара.

А было ещё много других суфийских орденов в городе этом. Но не было в Газни суфиев, ищущих путь-тараку в Страну Знаний, как ищет его Солнечный суфий Шамс. И это привлекло к нему внимание ал-Шарафутдина, эмира Газни, который относил себя к суфиям. И поэтому ал-Шарафутдин стал искать встречи с Солнечным суфием, и поэтому посылал к нему одного посланца за другим с приглашениями посетить столицу поэтов.

И когда Солнечный суфий Шамс пришёл в Газни, его сразу же узнали у врат города и отвели в сохранившиеся строения дворца Маасуда. Именно здесь устроил свою резиденцию эмир ал-Шарафутдин. Он ждал Солнечного суфия Шамса в старом саду, чинары которого питало солнцем газнийское небо, а они питали это небо благоуханием листвы, шелестом и тайнами вельмож, мыслями философов, отдыхающих иногда по приглашению эмира под купами облысевших стволов гигантов.

И под куполами этих облысевших гигантов совершил он, Солнечный суфий Шамс, вместе с эмиром ал-Шарафутдином, молитву и скромную трапезу. А потом вместе пошли они осматривать сад и дворец Маасуда, занявшего трон газневидского государя после смерти отца своего – великого Махмуда.

И в южной оконечности сада, которая сползла к реке, заросла ивняком, дикой грушей и конопляником, эмир ал-Шарафутдин решил возмутить страстью сердце Солнечного суфия Шамса. И повёл его к развалинам айвана, спрятанного зарослями от любопытных глаз. И показал четыре резные колонны и низкие постройки из пахсы. И показал ажурную конструкцию бамбуковых труб под потолком.

И, войдя в айван, ощутили они божественную прохладу. И сели на шёлковые курпачи. И эмир ал-Шарафутдин выпил сладкое гератское вино. И после трёх глотков оглядел сад, дворцовые постройки, контуры которых были видны между ветвей высоченных чинар, и ал-Шарафутдин процитировал шехир (стих) Хайяма: «Этот старый дворец называется – мир. Это царский, царями покинутый пир. Белый полдень сменяется полночью чёрной, превращается в прах за кумиром кумир».

А Солнечный суфий Шамс сказал, что с почтительностью относится к стихам Хайяма, но считает, что суфийская поэзия, в отличие от философии суфиев, несколько однообразна. И сказал он, что поэты-суфии часто использует одни и те же образы. А Хайям был немногословен в стихах. Он был лаконичен. Он был глубок в философском смысле. И Солнечный суфий Шамс ценит стихи Хайяма за это.

– А теперь увидишь, что я тебе покажу, – сказал в ответ эмир ал-Шарафутдин и попросил слугу сдвинуть полотнище, заслонявшее внутреннюю стену айвана.
– Посмотри, почтенный Солнечный суфий и друг мой! Это осталось от Маасуда, сына великого Махмуда, к имени которого присоединяли низбо Газневи. Этим зрелищем, как и Маасуд когда-то, я услаждаю взор свой в дни тайной моей печали.

И Солнечный суфий Шамс увидел то, от чего он прятал свой взор в Сармышсае, в Шаше, Самарканде, Кармана, в Бухаре и в Мерве. Он прятал свой взор, когда на базарах, заманивая в тайные уголки, ему показывали, предлагая купить, пергаментные свитки с мерзостными сценками совокупления мужчин с женщинами, мужчин с мужчинами, женщин с женщинами.Вот почему Солнечный суфий Шамс сразу же отвернулся и хотел встать, чтобы уйти, но эмир ал-Шарафутдин сказал:
– Нет, ты, почтеннейший, смотри же, смотри. Это то, что тебе не хватает, скажу я. Ты ищешь пути в Страну Знаний. Это и есть твой путь. Смотри и входи в один из виллоятов этой Страны…
– Всякий, кто оберегает свой глаз от того, что не следует смотреть, никогда не совершит того, что не следует совершать, – ответил Солнечный суфий Шамс.

Ал-Шарафутдин сразу нахмурился, и с лица его спало добродушие, с которым он вёл своего гостя в сад. И грозно он повторил:
– Смотри!
И Солнечный суфий Шамс оглянулся, чтобы понять причину гнева эмира ал-Шарафутдина. На алебастровой стене кисть мастера вывела нагих женщин и мужчин, занимавшихся любовью. И Солнечный суфий Шамс вознёс руки к небу, прося за свое падение прощения у Аллаха. А, опустив руки, он снова взглянул на крашеный алебастр. Фигуры женщин благоухали на нём здоровьем, полнотой крови в телах своих, истомой миндалевидных глаз.

Эти сцены мастер срисовал из Алфии и Камасутры, подумал Солнечный суфий Шамс. Но, срисовав, вложил в них новые смыслы. Дышал вдохновением, возвышением духа над плотью любовный экстаз на алебастре его. И терял он низость и натурализм. И призывал жить, радоваться на благородной груди Земли, где ты рождён человеком. Где среди тварей только лишь ты один думаешь об этом и страдаешь от этого, и отвергаешь то, что ни одно другое существо не отвергает. И истязаешь плоть свою. Ради чего? Ради светлого озарения, слова истины и презрения?
И Солнечный суфий Шамс думал об этом, пока эмир ал-Шарафутдин, рассказывал, что к сыну Махмуда Газневи каждый вечер приходили исполнители-мутриби любовных песен и танцев. Мужчины и женщины приходили. И даже те женщины, которые шли в парандже. В дневной зной за дирхем пробирались они потайными ходами утолить его страсть к развлечениям, а вернувшись в свои жилища, возвращались к пошлому бытию: стирать одеяния, шить ичиги и варить янтарное зерно с мясом, и произносить таинственные молитвы.

Но никто из них не стыдился своей участи. И никто из них не говорил «нет». Ибо и отцы, и матери их, и деды были из рода мутрибов, служивших ещё в голубых храмах Анахиты: и после Зороастра служивших, и после пророка Мухаммеда тоже.

– Поистине, во всякую голову залетает любовь, – произнёс в ответ Солнечный суфий Шамс, – но не должна она касаться царского венца. От планеты страсти до зенита царской мощи – большое расстояние. Мне же видеть такое не приличествует. Это не путь в Страну Знания. Кто вкусил сладость повиновения беспредельному, тому нет дела до плотских забав – сказал Нахшаби. Таким должен быть истинный суфий.
Но эмир ал-Шарафутдин сказал, что Солнечный суфий Шамс больше захид, то есть – аскет, чем суфий. И сказал он, что такие сторонники крайнего аскетизма-зухда лишают человечества Будущего, которое ищет Солнечный суфий Шамс. И напомнил Солнечному суфию Шамсу о каландаре (странствующем монахе) Хашиме, которого почитали захидом. Потому что ходил он с бритой головой, с нечёсаной бородой, и ходил он в рванье. Его считали захидом, потому что руки и уши у него, якобы, были пробиты, а в дырках звенели железные кольца. И считали его захидом, потому что кольцо из железа натянул он, якобы, на детородный орган свой как символ целомудрия. Но целомудренным не был каландар Хашим, и все, что о нём говорили, сплошные сказки. Хашим знал, что целомудрие закрывает дорогу в искомую Страну Знаний. И он был истинный суфий!

А еще эмир ал-Шарафутдин сказал, что он, эмир ал-Шарафутдин, суфий, который в экстазе аскетов не видит пути к истине, а в удовлетворении страсти он видит истину, открытую Аллахом для смертного. И он может носить власяницу, если того пожелает Аллах, и может носить шёлковые рубахи. Сегодня он может творить молитву и класть по тысячи поклонов в день. А завтра – он вообще может не творить молитву, ни добровольную, ни приписанную шариатом. И не считает это неверием. Но он, прежде всего, суфий, а потом уж эмир Газни… И такой тасаввуф, который называют духовным суфизмом, и есть дорога в беспредельное, и есть путь, по которому можно войти в Страну Знаний…

И после этих слов эмир Газни ал-Шарафутдин грубо попрощался с Солнечным суфием Шамсом, забыв о том, что обещал ему должность хаззана в библиотеке медресе, и жалование в день по одному дирхему…

…Покинув Газни, Солнечный суфий Шамс в поисках своего пути в Страну Знаний снова пошёл по просторам Хорасана, потому что удел солнечного ангела, отмеченного волей Аллаха, всегда быть в пути. Ведь так говорил ему дед его, Абу-л Фатх. И лишь семь раз, ищущим свой путь, дозволены укрытия и стоянки. И три из них, и три стоянки он уже одолел. И к четвёртой пошёл он, Солнечный суфий Шамс. Пошёл в Нишапур, куда за великую страсть к книгам звал его эмир Нишапура.
А звали его ещё правители многих поместий и вилоятов. И звали его к себе суфии ордена Маразика, который основал Абу Амр Усман Марзук ал Кураши. Звали суфии ордена Хайдарийа – шейхом его был турок Кутбаддин Хайдар аз-Завуджи. Но он оставался самим собой. Он был Солнечным суфием, человеком Земли, суфием всех религий. Он не хотел никому принадлежать. Он хотел принадлежать только себе и воле Аллаха.

…Но в Нишапур он пошёл, потому что несколько веков назад этот величественный город укрыл от православного гнева поклонников-несторианцев. Потому что Нишапур сберёг в окрестных горах величественный Адур-Бурзен-Михр – один из священных огней зороастрийцев. И поэтому Солнечный суфий Шамс снова пошёл в Нишапур. И потому что уже забыл о Молнии боли, попавшей в сердце его после сожжения книг в Сармышсае. И пошёл он в Нишапур, поскольку поколение назад сын Чингисхана Толуй истребил почти всех нишапурцев, сопротивлявшихся оружию монголов! В живых оставил он только четыреста мастеров всяческих дел!

И пошёл Солнечный суфий Шамс туда, поскольку Нишапур не стал на колени перед монголами. Потому что он выжил, и славен был на весь Хорасан своими поэтами, учёными и богословами. Своими рабатами для купцов, бронзовыми котлами, гончарными изделиями, шёлковыми и хлопчатобумажными тканями…

А в Нишапуре он пойдёт к разорённой монголами библиотеке, которую завещал когда-то городу кади Ибн Хиббан. А пойдёт он, Солнечный суфий Шамс, туда, потому что получил от своих мюридов вот какое известие: узнав о вероломстве эмира Газни, обманувшего Солнечного суфия Шамса, эмир Нишапура решил подарить ему должность библиотекаря в нишапурской Хаззанат ал-хикма, то есть – в Сокровищнице Мудрости.

И по этой причине тоже пошёл он, Солнечный суфий Шамс,в Нишапур, забыв о Молнии боли. А сейчас шёл он и думал, что счастлив тот, кому дали способности, но не дали самообольщения. Что в мире земном всё опасно, а безопасности нет. Но в мире будущем, куда он попадёт через Страну Знаний, всё будет безопасно, а опасности не будет по воле Аллаха.

…Он шёл в Нишапур, но мысли его были свободны от суеты дорожной. Душа его покинула этот мир, где продолжало жить его тело, и начинала своё восхождение от стоянки к стоянке на том пути к истине, который избрал он для себя. На том пути в Страну Знаний, куда он желал попасть.

Его пугали разбойниками на дорогах. Его пугали эпидемиями в рабатах. Его пугали христианами и иудеями, пугали ассасинами – членами религиозно-военизированных отрядов, и огнепоклонниками пугали его. Но он шёл, потому что он был суфием всех религий. Потому что он был Солнечным суфием и не знал страха, и не боялся смерти. Истинный суфий не знает страха и не боится смерти. Он живет и странствует налегке, не разлучаясь с богами предков и с Единственным и Всемогущим Аллахом.

Днём над головой у него было синее небо, волнами которого Аллах доверил управлять вселенскому и священному быку Михр-Митре. И было над его головой жаркое Солнце Аш-Шамс, пламя которого Аллах дозволил зажечь Ахуре-Мазде. А ночью над головой у него висело звёздное небо, полное тайн и фравашами. Он странствовал по нему от созвездия к созвездию в поисках Страны Знаний, и, как Гийяс-ад-Дин Абу-ль-Фатх Омар ибн-Эбрахим Хайям Нишапури, великий нишапурец, в своих стихах, просил прощение у Сущего: «Хоть я Тебе не угождал, Господь, / И грех с души я не смывал, Господь, / Живу с надеждой на Твоё прощенье, / Ты – мой, всегда единственный, Господь…».

Фолианты Сокровищницы Мудрости

…Полгода прошло после того как эмир Нишапура подарил Солнечному суфию Шамсу должность хаззана – дворцового смотрителя восстанавливаемой библиотеки. В Нишапуре называли её Хаззанат ал-хикма, то есть – Сокровищницей Мудрости. И сейчас, как всегда после заката солнца, человек всех религий– Солнечный суфий Шамс, стучал деревянными башмаками по кирпичным коридорам библиотеки. Одна из его обязанностей – проверить все ли жемчужины знаний на месте, не раскрошился ли где пергамент, не сорван ли переплёт с божественных рукописей мудрецов.

Нишапур – прославленный центр несторианства – уже засыпал сном праведника: охрипший, опухший, напившись за день счастьем и горем, чаем и мусалласом. Гасили последние фонари с догорающей нефтью угомонившиеся, наконец, базары. Затихали на свадьбах дойры и лютни. Заняли свои переулки ночные колотушники. И уже замолкли речные птицы.

Но по голубым пуповинам минаретов всё ещё робко стелились полотнища ночи. Всё ещё вздрагивали во сне уставшими телами любовники. И тестомесы не встали ещё у остывших печей-тандыров. И Солнечный суфий Шамс, обойдя все закоулки Сокровищницы Мудрости, сидел и сидел на стремянке с оплывшей свечой, перелистывая пальцами в холодном воздухе очередной жухлый пергамент и сморщенные страницы тяжёлых фолиантов.

Десятки из них, незадолго до варварства нуратинских нукеров, бросивших в огонь его библиотеку, он сам подарил эмиру, когда в очередной раз, бродя по Согдиане, посетил Нишапур. Согдиана слилась с Хорасаном и расцвела при Саманидах, которые покровительствовали мудрецам, поэтам и суфиям, слоняющимся по кишлакам и большим селениям, врачевателям и философам. Согдиана, еще помнившая набеги македонца Зулькарная, была его родиной, и Солнечный суфий Шамс любил её…

Особенно любил он и вспоминал в минуты тоски кишлак в урочище Сармышсай, скалы которого вплоть до плоскогорья Джиноты, загромождённого гранитными валунами, из века в век покрывались образами животных и людей разных эпох. Их оставляли древние охотники за оленями, пастухи, воины, почитатели Митры и Заратуштры. Здесь же собратья-суфии успели выбить на чёрных скалах суры из Корана и свои изречения. А неистовые приверженцы Али по приказанию кади, который посылал письма эмиру о еретике Шамсе, выбили здесь же заклинания о запрете человеку изображать образы, ибо это только во власти Аллаха.

Ещё, будучи предводителем суфиев в Сармышсае, из года в год Солнечный суфий Шамс выкупал в Согдиане у торговцев фолианты мудрости, иногда и сам проделывал вместе с купцами нелёгкий маршрут пилигрима.Теперь, после многих лет странствий и подаренной ему эмиром должности хаззана, Солнечный суфий Шамс перестал путешествовать на родину и обратно. Он ушёл с головой в новые хлопоты. Два лунных месяца посвятил составлению каталога. Пришлось просить помощи у мушрифа-инспектора, христианина Рауфа, знающего фарси и санскрит. Пришлось просить помощи и у Абраахама, раввина из квартала ткачей и красителей: он знал и арамейский, и греческий, и чагатайский.

Вместе они едва уместили перепись библиотеки в четыре тома, хотя вакил, то есть дворцовый Управляющий ал-Мударис, вначале пытался мешать мелкими придирками. С блеском подозрения в глазах: а что делает, дескать, здесь раввин, поминутно запахивая халат на больном теле, он ежедневно прохаживался надсмотрщиком по коридорам Сокровищницы Мудрости, а потом перестал. На третий месяц, усмирив гнев в воспалённых зрачках, тоже включился в дело. Порозовел лицом, приосанился и по утрам приветствовал кивком головы даже раввина.
Наконец, все они вместе завершили переноску книг и свитков из прогнивших сундуков и старых каменных ниш в шкафы из накладного дерева высотой в десять локтей и шириной в три локтя, с дверцами, которые опускались сверху вниз. В Большом вестибюле разместили квадратом маленькие столики. Бросили к ним подушечки-курпачи, циновки, одеяла.

В центре заставили каменщиков выложить низкий очаг-сандал, который прогревал тлеющими углями холодные своды вестибюля, покрытые резным ганчем. Снизу в свои воздуховоды сандал засасывал прохладный воздух, а сверху выбрасывал уже нагретый. К сандалу в зябкие дни, ёрзая задами, не выпуская из рук полученную книгу, приноровились уже продвигаться, провалившиеся в бездну знания и забывшие своих домочадцев посетители Сокровищницы Мудрости.
К длинному сводчатому залу, уходящему к северной стене дворцовой мечети, по совету уже увлечённого реконструкцией Управляющего ал-Мудариса пристроили боковые линии. И там тоже разместили шкафы. В одно боковое помещение сложили книги и свитки по одной отрасли знания, во второе – по другой. Заполнили десять тупиковых пристроек с окнами на мандариновые деревья Большого сада.

После перечисленных хлопот подсчитали все жемчужины: фолианты и пергаментные свитки Сокровищницы Мудрости. Оказалось их 85 тысяч 120 экземпляров, купленных или завещанных и переданных учёными-улемами. Принесённые секретарями-хатибами, купцами, менялами, рыцарями пророка. Некоторые из них прислали повелители ислама в Кордове и Каире, а некоторые неведомо как попали в тёмные сундуки эмира Нишапура.

Божественными хлебцами стояли на полках фолианты по догматике, логике, математике, философии, астрономии. Тайным свечением отливались сто экземпляров Корана, «Большая книга поколений» Ибн Са,ада, «История Нишапура» ал-Хакими, пять рукописей ат-Табари, купленных эмиром за сто динаров, «Легенды о пророках» Ахмада ас-Салаби, «Изложение религий и культов» ал-Мусабихи.

А ещё на полках светились мудростью своей «Книга о благочестии» и «Книга об именах и прозваниях» суфия Ат-Термези», «Книга сложения и вычитания по индийскому способу» Мухаммада ал-Хорезми, «Этика дискуссий», «Этика судьи», «Красота диалектики» поэта и лингвиста Абу-бакр аш-Шоши, другие бесценные раритеты.

Особняком расположились копии учебника суфизма, написанного двести лет назад ал-Макки, подбитые парчой и шёлком, переплетённые в дорогую кожу рукописи шерстобита, еретика-гностика ал-Халладжа, казнённого багдадским халифом. И было за что, считал дворцовый Управляющий: в своём сочинении «Китаб бат-тавасин» ал-Халладж полагал случайной идею Аллаха и восторгался пророком Исой, названным христианами Иисусом Христом.

Однако человек всех религий, Солнечный суфий Шамс, не был согласен с Управляющим. Он настоял на отдельной полке для Ал-Халладжа. Ведь тот стилистически безупречно рефлексировал по поводу богочеловеческой природы Исы, и это дозволительно алиму, то есть учёному человеку.

Своё особое место в библиотеке заняли писанные золотом на китайской бумаге манихейские сочинения, переписанные рукописи Хайяма, ал-Бируни, Абу-Али Ибн Сины, В потаённый шкафчик положили и закрыли на замок Коран, где разночтения выписаны между строк красным, толкование редких выражений – синим, смыслы, приличествующие для практического их применения, – золотом.
Больной дворцовый Управляющий ал-Мударис выпросил у эмира через Диван ан-нафакат, то есть – ведомство расходов, капитал для содержания возобновлённой Сокровищницы Мудрости. Половину капитала Солнечный суфий Шамс с инспектором Рауфом спустили за неделю, прикупив на базаре ещё сотни три фолиантов. Опомнившись, составили смету на год, уподобив её смете каирского Дома науки – Дар-ал–илм, который основал халиф ал-Хаким.
Вот как она выглядела: «приобретение новых кладезей знаний – 500 динар, жалование библиотекарю-хаззану, то есть ему, Шамсу, – 48, прислужникам – 15, на бумагу – 90, заведующему бумагой, чернилами, тростником – 12, на ремонт – 12, на питьевую воду – 12, аббаданские циновки – 10, восточные ковры для зимы – 5, одеяла на зиму – 4, починка дверных занавесей – 1 динар. Итого 709 динаров!

Инспектор Рауф заметил, что испанский правитель Хакам тратил на содержание своей Сокровищницы Мудрости 5000 динар! Его каталог состоял из 44 тетрадей по 20 листов каждая. А им эмир распорядился выдать одну седьмую часть: «Великий Аллах, да поможет нам тоже оставить след в памяти благородных потомков…».

Теперь они вчетвером часто уединялись в одной из отдалённых секций библиотеки, дружелюбно глядели друг другу в глаза, время от времени почесывали бороды гребнем и говорили, и говорили… А порой спорили, брызгая слюной, в изнеможении валились на ватные подушечки-курпачи. Потом говорили снова. И снова потом начинали спорить, то один, то другой, вскакивая и убегая за фолиантом к какому-либо шкафу.

И не обращали никакого внимания на писаря Фахрутдина, который подслушивал и записывал, который слонялся как бы без дела, но держал ухо востро.

Учёные споры в Нишапуре

…Когда Нишапур проснулся и стал оглашать небо призывами муэдзинов, торговцев, водоносов, библиотекарь Шамс, наконец, и сам решил прикорнуть на суфе, загасив огарок третьей уже за ночь свечи. Но в Сокровищницу Мудрости снова пришли, как приходили и все последние дни, Управляющий ал-Мударис, инспектор Рауф и раввин Абраахам. Они уже не могли беспечно встречать утро в чайхане, в мечети, в синагоге или же в церкви. Они закончили каталог Сокровищницы Мудрости, но воспалили умы желанием знать и войти в Страну Знаний, путь (тараку) в которую ищет человек всех религий – Солнечный суфий Шамс.

Солнечный суфий Шамс усадил их за низкие столики и предложил прочесть ещё раз утреннюю молитву. Управляющий ал-Мударис, сам Шамс возвели ладони к потолку и начали фатиху: «Ла илляhа-илля-Ллаh Мухаммадун расулю-Ллаh…», которая означала таухиду, то есть безоговорочное принятие идейной основы ислама («Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад пророк Его»). Христианин Рауф наложил на грудь Крёстное знамение, а раввин Абраахам стал перебирать финиковые чётки.

Потом поделились базарными новостями, которые были наполнены недовольством жителей квартала ткачей и красителей. Потом, как и договорились накануне, стали рассуждать о том, что важнее для образования верующих – Коран или хадисы, Талмуд или Тора для иудеев, Ветхий Завет или Новый Завет для христиан.
Инспектор Рауф, как и Солнечный суфий Шамс, считал, что Священные Книги всех религий – это родники памяти и знания. Управляющий ал-Мударис сказал, что для иных мусульман ценнее ценного Корана сама Сунна, буквально означавшая «путь», «обычай», «пример». Сунна включает в себя бесценные хадисы – рассказы о пророке и его деяниях. Не зря же милостивый и милосердный произнёс: «Кто сохранит для моей уммы (религиозной общины) сорок хадисов, тому скажут в Судный день: «Заходи в рай, с каких пожелаешь ворот».
–Но кроме хадисов и Корана, –строго сказал Солнечный суфий Шамс, –надо читать и другие книги о святой вере, чтобы не отстать от колесницы истины, доставляющей своих пассажиров в Великую Страну Знания.

Раввин Абраахам тоже попросил слово и сказал, что в отличие от Корана и хадисов, в его вере Тора и Талмуд неразделимы. Тора – это Пятикнижие и великолепие Моисея, Талмуд – это пиршество ума мудрецов, которые спорили во времена Второго храма. Исламский пророк учился у мудрецов и пророков-хабири, то есть у евреев. Ислам – ребенок иудаизма: – ваш пророк – ученик наших пророков… В Сокровищнице Мудрости лежат десять Тор, но их нельзя читать не иудеям. Высокочтимый Шамс-хаззан должен знать это и не выдавать не признающим Яхве Тору. Тора – это руководство к действию, а христиане и мусульмане не должны действовать как иудеи. Они могут изучать в Торе только «Семь заповедей» для потомков Ноя.

– Хотя я считаю, – продолжил Абраахам, – что и мусульмане, и хабири-иудеи, и маджус, то есть зороастрийцы-огнепоклонники, – равны. Вас угнетают христиане, нас угнетают мусульмане, а это не по вере. Не должно быть такого руководства к действию ни в Торе, ни в Новом Завете, ни в Коране, ни в Гатах Заратуштры.

Управляющий ал-Мударис почти согласно кивнул головой, но потом произнёс:
– Всё по воле Аллаха… А коли ислам – ребёнок иудаизма, признаёте ли вы, Абраахам, что иудаизм – ребёнок маджуса, который греки называют зороастризмом? Ваша вера взяла у огнепоклонников веру в единого Бога. Она переняла у них неприятие иконических символов. Она скопировала у них законы ритуальной чистоты. Она уверовала их верой в существование ангелов, в бессмертие души и загробное воздаяние. Не так ли?

Абраахам не ответил, а только склонил голову к поблекшим листам Торы, лежащей у него на коленях.

Управляющий ал-Мударис продолжил свою речь, в которой не отрицал достоинств Ветхого Завета, куда входят и Талмуд и Тора. Он также не отрицал достоинства хадисов, однако считал, что Коран священней всякой святости. Священнее Ветхого Завета и собрания хадисов – Сунны. Ведь сборщиков хадисов сотни, и не всему, записанному о Пророке в хадисах, надо верить безоговорочно. А в Коран правоверный должен верить безоговорочно: он сам себя толкует, и некому не дозволено больше этого делать. Сказал же Пророк: «Тот, кто толкует Коран по собственному усмотрению, попадает в ад».

– Я прочитал, что историк Ат-Табари поведал нам, – закончил свои рассуждения Управляющий ал-Мударис, – как один истинный правоверный, прослушав однажды слова никчемного толкователя Корана, обронил ему в гневе: «Для тебя, о, несмышлёный, было бы лучше, если бы по твоему заду стали лупить, как по тамбурину, чем сидеть тебе здесь…».

Сам Солнечный суфий и почтенный Шамс-хаззан (так его стали теперь называть все мудрецы Нишапура), тоже не зря просиживал ночью со свечой у длинной вереницы шкафов в Сокровищнице Мудрости. Но в это утро он соглашался и с тем, и с другим сотоварищем:

– Богословие, которое мы называем илм, – тихо произнёс он, – помогает верующим вознести взор к небесам, а не к ненависти, распрям и роскоши. Но мир застынет без наук. Почему суфийскую ма-рифу, по-гречески это зовётся гнозисом, отрицают иудеи? Почему её не терпят христиане? Почему её любят только суфии, а не все мусульмане? Ма-рифа и все науки словно маяк в бушующем море уводят от коварных рифов, сокращают нищету, изобретают настенные тараны, колесницы, масла и лекарства, угадывают пути блуждания звёзд. Надо только любить науки, а не просто молиться.

Заметив за колонной тень какого-то человека, он предусмотрительно замолчал, а потом достал из-под своего тощего зада обтянутую бычьей кожей рукопись мудреца-мудрости ал-Мутаххара:

– Послушайте… Сейчас: «Наука открывает своё лицо лишь тому, кто целиком посвящает себя ей с чистым разумом и ясным пониманием и, вымолив себе помощь Аллаха, собирает воедино все силы своего рассудка. Кто, засучив рукава, бодрствует ночи напролёт, утомлённый рвением, кто добивается своей цели, шаг за шагом поднимаясь к вершинам знаний, кто не насилует науку бесцельными отступлениями и безрассудными атаками, кто не блуждает в науке наугад, как слепой верблюд в потемках. Он не имеет права разрешать себе дурные привычки и давать совратить себя своей натуре, должен избегать общества, отказаться от споров и не быть задирой, не отвращать взора от глубины истины, отличать сомнительное от достоверного, подлинное от поддельного и постоянно пребывать в здравом рассудке…».

Абраахам согласно кивнул головой.
Управляющий ал-Мударис, который уже по-другому относился к Солнечному суфию Шамс-хаззану, наведшему в Сокровищнице Мудрости порядок, после долгой тирады о науке, прочитанной библиотекарем, снова воспылал к нему недоверием, не выдержал и произнёс раздраженно:

– Ваши братья иногда бывают двуличными, не все суфии, не каждого ордена, любят науку. Некоторые ваши течения под страхом небесной кары вообще запрещают всякую науку. Вспомните из прочитанного, что почти сто лет назад почтенный Ибн Хафиф, чтобы не быть забитым камнями братьями по ордену, прятал от них чернильницу в нагрудном кармане, а бумагу – в поясе штанов.

Управляющий ал-Мударис строго взглянул на Солнечного суфия Шамса и несколько высокопарно продолжил:

– Сокровищница Мудрости не для таких, как радеющий за науку ал-Мутаххар, и, может стать, не для таких, кто его цитирует… Она для высоты духа и для спасения души. Как это сделать – сказал пророк. Сказали почтенные богословы, написавшие эти книги… В дворцовой библиотеке должны быть только те, кто знает пути божественной истины, кто тоже напишет о спасении души новые истины… Иным… и многим покровительствуемым порог Сокровищницы Мудрости нельзя дозволять переступать. Осёл, попавший в библиотеку, не станет писателем… Эмир пусть берёт отсюда книгу о любви в гареме… Поэт – газели Хайяма, достойные почитатели Исы – Евангелии, раввины – Тору и Талмуд, суфии – сочинения своих мудрецов.

Передохнув немного, продолжил:

– Но иноверец или правоверный торговец пусть же подсчитывает вечерами кэш. Кузнец пусть же куёт свои подковы в квартале кузнецов. Ткач пусть расчёсывает шерсть, а кулагар в квартале горшечников пусть месит и обжигает глину. Сокровищница Мудрости для верующих, не занятых повседневностью бытия. Но она и не для всех обычных покровительствуемых исламом приверженцев других религий. И пусть простые поклонники Яхве и Иисуса не приходят сюда. И пусть простые идолопоклонники не приходят сюда. Не пускай их в Сокровищницу Мудрости, Шамс-хаззан! Одного Абраахама нам хватит…

Солнечный суфий Шамс сдержанно произнёс:
– Один намаз, совершённый учёным человеком, лучше тысяч духовных подвигов, совершённых неучем…

…Абраахам не знал, что ответить на злобные слова Управляющего ал-Мудариса. Он любил Нишапур, он уже полюбил Сокровищницу Мудрости и добрыми словами рассказывал о ней прихожанам в молельном доме. Он зауважал Управляющего ал-Мудариса, который, несмотря на смертельную болезнь, это было видно по его глазам, столько вместе с ними сделал для восстановления дворцовой библиотеки.

Но он страдал, когда слышал подобное сказанному Управляющим ал-Мударисом. Он был благодарен эмиру, который, вопреки Султану, благоденствовал иногда им, позволял им жить здесь, в Нишапуре. Но не все из высокопоставленных так относились к иудеям-хабири, вот и Управляющий ал-Мударис такое сейчас наговорил…

Абрахам встал и отыскал в шкафах для географических книг хроники Вениамина из Туделы и Петахья из Регенсбурга. Раскрыв перед Управляющим ал-Мударисом фолианты, задыхаясь от волнения, возгораясь гордостью, осмелев знанием, стал водить пальцем по строчкам, переводя сходу с арамейского, стреляя зрачком выпуклого глаза, как мортирой в крестоносца или сарацина:

– «В империи ислама проживает 300 тысяч иудеев. 3 тысячи их живёт в Дамаске, 5 тысяч в Халебе, который христиане зовут Алеппо. А по берегам Ефрата и Тигра людей Яхве, как по берегам Рейна и Мозеля, особенно много. Вдоль Тибра в Джезирате – 4 тысячи, в Мосуле – 7 тысяч… А чем дальше на Восток, то их общины дружнее и многочисленнее…».

Потом Абраахам вдруг закашлял и утёр слезы, накатившиеся из глаз на щеки. Минуту спустя с горечью снова продолжил:

– И нет моих братьев в Иерусалиме. Вениамин нашёл четырёх, Петахья одного. А в Нишапуре нас тысяча! И мы такие же, как вы… Но мы гонимы. Мы гонимы, и нам дают халаты цвета мёда, так говорит эмир. Но это халаты цвета поноса, а не мёда. И связываем мы полы верёвкой, не поясом. И нам нельзя петь песен своих. И Бога своего мы не мыслим в образах и в облачении небесными одеяниями…

Управляющий ал-Мударис возмутился этим словам:
– Субхан Аллах, сохрани боже! Никому не дано видеть Бога своего! О, богохульство! Вы резали раньше его из камня и пальмы, вы мазали его жиром, полагая, что этот чурбан что-то значит. Полагая, что он видит вас, что он слышат вас. И сейчас такие есть среди вас. И сейчас хананяни кощунствуют над Всевышним.

Абраахам, успокоившись, ответил Управляющему ал-Мударису:
– Прочтите, почтеннейший, Хишама ибн ал-Калби. Он пишет, что это ваши предки поклонялись истуканам и камням. Имру-л-Кайс ибн Худжр, когда оправился в набег на Палестину, видел там Зу-л-Халаса, идола из белого камня. Мы не хананяни, но хананяне – наши братья, как и берберы. Они язычники. Мы –хабири, зовут нас евреями. И наш Всевышний – безликий и с тайным именем…

– Хочу уточнить, – прервал Абраахама Управляющий ал-Мударис. – Имру-л-Кайс ибн Худжр был первый, отвернувшийся от идола. А в прах поверг его юноша-полководец Джарир ибн Абуаллах. Когда он пришёл к Пророку нашему, Пророк наш сказал ему: «О, Джарир, не избавишь ли ты меня от идола Зу-л-Халасы?». – Да, ответил тот и отправился в путь. Племена хас-ам и баджила дали ему бой перед идолом, и Джарир убил сто человек из числа хранителей идола… Он победил их и других, разрушил он скопище Зу-л-Халасы…

– Слышал, что сейчас Зу-л-Халаса – порог входа в мечеть в Табале, – закрыв глаза, усмехнулся Абраахам. – Зачем вы строите молельные дома на месте насилия женщин?

За колонной вновь метнулась тень какого-то человека. То ли это был бавваб (прислужник), то ли писарь Фахрутдин, то ли сослуживец кади – мусульманского судьи-чиновника, назначаемого эмиром и вершившим правосудие на основе шариата. Солнечный суфий Шамс снова не разглядел его. Он попробовал перевести дискуссию в другое русло, сообщив, что один иудей завещал мусульманину-соседу несколько книг мудрецов, в том числе рукопись Фараби, а мусульманин хочет подарить их Сокровищнице Мудрости…

Но это сообщение не остановило, а только подогрело дискуссию.
Абраахам заметил:

– Это наследство незаконно. У нас мусульманин не имеет право стать наследником иудея или христианина, как, впрочем, таких прав нет по отношению к другим у иудея и христианина. Эмиру надо менять права наследия. Имущество иудея, не имевшего наследника, должно уйти в пользу общины умершего. Знайте это, почтенный Шамс-хаззан… Не ждите пока книг этих…

Кипяток гнева нишапурцев

…Ещё два лунных месяца вели в Большом вестибюле Сокровищницы Мудрости свои дискуссии Солнечный суфий Шамс-хаззан, дворцовый Управляющий ал-Мударис, инспектор Рауф, раввин Абраахам и ещё несколько ученых-улемов. Затем от болезни и косых взглядов эмира Управляющий ал-Мударис умер. За день до своей кончины, спустившись в опочивальне с тахты, он сам приготовил все необходимое для обмывания, выбрал саван, сложил в сундук, написал на нём: «Облачение для потустороннего мира»… Следующим утром его душа отошла к Аллаху.

Через день, получив бумагу от дворцового шпиона – писаря Фахрутдина, эмир приказал закрыть на засов двустворчатые двери Сокровищницы Мудрости. Потом заточил в темницу Солнечного суфия Шамса, а потом выпустил. Потом казнил христианина-инспектора Рауфа, раввина Абраахама и несколько учёных-улемов. Содержание их еретических разговоров с помощью того же писаря Фахрутдина сперва дошло до базара, затем перекинулось в кварталы ткачей-красителей, кулагаров-гончаров, христиан и иудеев. В Нишапуре поднялась смута…
Толпы нищих и гуляк, подзуживаемых писарем Фахрутдином и тайными агентами эмира, попытались в этот день разгромить Сокровищницу Мудрости, а когда кто-то выкрикнул, что надо идти к покоям самого правителя города, дворцовая стража не пропустила их в дворцовую крепость-Арк. Некоторых побила стрелами, иных покалечила пиками, других высекла кнутами.

Но смута не закончилась в один день. Кипяток гнева нишапурцев бурлил на базарах и в чайханах, в кварталах, занятых делом, которые горбатились ради прокорма себя и домочадцев от зорьки до зорьки. Кулагары-горшечники, поклонявшиеся Ахура-Мазде, загасили печи и разбили горшки, приготовленные для продажи. Ткачи и красильщики-хабири ушли с берегов реки, где сушились готовые к шитью выбеленные и выкрашенные холсты, забились в свои подвалы в еврейских гетто.

Там они жаловались сами себе: «Нет нужды более чем нужда наша. У нас нет тучных стад. Питьевую воду мы покупаем по четыре дирхема за кувшин. Женщины наши прядут, мы ткём. А плата нам – половина дирхема в день. Не прокормишь собаку! Нас бьют. У нас забирают в залог сыновей. Дочерей наших бросают на ложе. И как нам жить дальше?».

Мимо квартала бакалейщиков пронесли в тот день почившую христианку. Христиане квартала шли под звуки литавр, с распятиями и свечами, с плакальщиками и монахами. И всегда так носили, кого призывал христианский Бог. Иудеев носили по-своему, манихеев по-своему, сынов Заратуштры по-своему. Мусульман тоже носили по-своему. И пусть бы носили. И пусть бы христианка с миром ушла к богу своему…

Но облезлый, без калапуша, Фахрутдин, тот, кто записывал крамольные речи Шамс-хаззана, Управляющего ал-Мудариса, инспектора Рауфа, раввина Абраахама и других учёных-улемов, передавая потом бумаги с записями эмиру, проснулся в тот день за полдень. И разбудили его литавры. И он счёл себя оскорблённым, и вылез из своей конуры – помятый, прокисший, вонючий, с мочевым пузырем ещё не опорожнённым, – и стал швырять в гроб христианки каменья…
И неистово стал кричать Фахрутдин, и уголки его губ пузырились пеной, а шея вздувалась как у повешенного раба. И кричал он:

– Правоверные! Ромеи, ференги и хабири одерживают победы. Правоверные! Пути паломников приходят в упадок… Правоверные! Священная война затихает… Поднимем зелёное знамя пророка!
А потом снова швырял каменья в гроб христианки… А один христианин расколол ему череп дубинкой… А другие христиане, захватив покойницу, бросились бежать в церковь греческого квартала… И облезлый Фахрутдин лежал с расколотым черепом, но руки его камня не выпускали… И вначале его облепили мухи, потом уже обступили соседи… А потом весь квартал дворцовых служителей… А потом – весь Нишапур…

И пошли по улицам города толпы бездельников, водоносов, торговцев мылом, сутенёров, дехкан и убогих из пригородных сёл. Ор их стоял по всему центральному кварталу, где уже растащили все глиняные кувшины-хумы у калиток, рухнуло несколько дувалов. Походя, между взрывами криков и рёва, толпы бездельников изнасиловали девочек, девушек, жён, старух и юношей из разрушенных домов.

Везир – верховный чиновник эмира – закрылся во дворце и в смотровую испанскую трубу наблюдал за тем, что творилось на площади. Он был коренастый, жилистый, с «кожей цвета жемчуга». Маленькие глаза, а зрачки большие! Не то больные, не то жадные. Роскошная рыжая борода обрамляла лицо и гасила у губ острые молнии зрачков. Оценив ситуацию на площади, везир приказал найти Солнечного суфия Шамса. Потом по его же указанию принесли списки Корана, подняли их к небу… Закрыли двери соборных мечетей, молельных домов христиан и евреев-хабири.

Но горожане снова пришли в ярость, и снова пошли к дворцу эмира. Везир приказал привести христианина, расколовшего череп писца Фахрутдина. Христианина не нашли… Тогда придворцовый квартал, похоронив писаря Фахрутдина, пошёл в христианский квартал. Взяли квартальные копья и камни, нашли вилы, серпы и секиры, дубинки и пики.

В мечеть не пошли молиться за упокой души писаря Фахрутдина. Пошли в христианский квартал… И натворили ещё бед… Кололи и резали, душили, ломали и насиловали. Вспарывали чрево у женщин, и груди отрезали. И стон стоял, стон! Вначале в христианском квартале, потом в квартале ткачей и красителей-хабири, а затем в мусульманском квартале… Люди побежали из города. Он стал мертвым и угрожающим, гулким в вечерних сумерках. Закрывались мечети и бани, дома опустели, как после очередного землетрясения, особенно в центре. Владельцы домов и мастерских ездили по поместьям, уговаривали за плату вернуться, содержать хозяйства в порядке.

А неделю спустя за мостом вспыхнул пожар. Обратились в пепел 33 мечети и 300 лавок. Обратилась в пепел и Хаззанат ал-хикма, то есть – Сокровищница Мудрости… Библиотека, в которой Шамс оставил своё сердце и свою мечту найти дорогу в Страну Знаний. Общественная безопасность угасла, и разбойники с окрестных болот вломились даже в большой дом самого кади – мусульманского судьи-чиновника и местного коррупционера. Бросив жён в их половине, схватив каирский кошель с золотом, кади выбрался на крышу, но свалился и умер. А утром в доме его остались голые стены.

…Когда оставшиеся в живых почитатели Солнечного суфия Шамса вытащили его на верёвках из круглой подземной темницы-зиндан, он поклонился им и пошёл с бушующим пламенем в груди по вечернему Нишапуру. Потом он всю ночь декламировал гимны Ахура-Мазде, молился по-христиански, молился по-мусульмански, молился по-иудейски.

А потом Солнечный суфий Шамс-хаззан пошёл на могилу писаря Фахрутдина и плюнул… И ушёл бродить по белому свету в поисках путей-тарака, которые ведут в Страну Знаний. Изнуряя плоть свою и совесть свою, ушёл он опять…

Несколько мгновений в Вечном городе

И через несколько месяцев страданий и переживаний, пройдя малые и большие поселения, большие и малые национальные территории, дошёл он, Солнечный суфий Шамс, до христианского Рима. Этот Вечный город был для Солнечного суфия Шамса очередной, но очень ценной страницей на том пути к истине, который избрал он для себя. То есть, на том пути в Страну Знаний, куда он желал попасть, исполняя завет своего деда Абу-л Фатха.

Но зимний месяц в Риме был очень труден для него, пока он не овладел латиницей. Заканчивались золотые монеты императора Гонория, которые он накопил в Нишапуре, истлевала одежда, болели ноги, сильнее стучало сердце. Успокаивало только то, что уже наступала весна и узкие улицы Вечного города кишели праздными и работными людьми, преторианскими гвардейцами, а Римский форум и Колизей волновали священными арками…

В конце марта, а точнее в день весеннего равноденствия, христианский Рим поразил его необузданным язычеством, дикими оргиями многочисленных толп римлян в старых кварталах. Это были шествия в честь матери богов-Кибелы и её сына Атисса. Одно из шествий возглавлял старший жрец-архи галл. Он нёс руками обрубок сосны, а стоящие вдоль улиц забрасывали его и других шествующих розами.
Когда же старший жрец вскрыл после этого «Коготью дьявола», то есть обсидиановым ножом, вены на руке, шествие словно сбесилось. Его участники закружились в танце до бешенства, до пены у рта, и, как старший жрец, стали наносить себе кровавые раны.

Были среди них и новопосвящённые. Задрав туники, они оскопляли себя, бросая отрезанные органы в толпу, падая от экстаза. Солнечный суфий Шамс вместе с купцами из Аравии и Вавилона, с кем успел познакомиться, шёл за ними. А ещё шли за ними забойщики скота, нищие, обитавшие в Колизее, голодные моляры и мозаичники, галантерейщики и вольноотпущенники. Кое-кто из них тоже сотворил в экстазе, то, что и неожидал: снимал одежды и кастрировал себя…

Солнечный суфий Шамс слышал и читал о подобных весенних шествиях и оскоплении в четь богини Кибелы и её сына. Но, увидев сегодня столь много крови и противоестественный экстаз, взмолился, поднял ладони над своим лицом и попросил Аллаха зачеркнуть в его памяти этот перекрёсток на пути в Страну знаний.

А потом Солнечный суфий Шамс попросил Аллаха, наоборот, открыть ему другую, неизведанную им истину из Страны знаний. Может ту, которую хотел ему открыть эмир ал-Шарафутдин, когда в саду на алебастровой стене показал выведенную картину художника-мастера с нагими мужчинами и нагими женщинами, занимавшимися любовью. Фигуры женщин благоухали на ней здоровьем, полнотой крови в телах своих, истомой миндалевидных глаз. И он, Солнечный суфий Шамс, подумал тогда, что среди тварей, наверное, только он один отвергает радость плотской любви, что ни одно другое существо не отвергает. И истязает плоть свою только он один…

А сегодня в Риме он увидел, что таковых много, и они нелюди…И Солнечный суфий Шамс выбежал из колонны шествующих, убежал мимо Капенских ворот Рима к берегам Тибра, упал ниц в глину и, перекрывая крики галок, стал читать Фатиху, все айяты, которые помнил, а сила плоти потребовала у него любви к женщине.

…Постепенно тёплое солнце марта возвращало его к себе. Отряхнув одежды, он взобрался на берег и по едва пробившимся травам пошёл назад, в город. Его улицы, кажется, тоже успокоились. Среди гуляющих граждан было много вольноотпущенников и богатых матрон, купцы торговались, радостно ожидая прибытия новых мартовских товаров.
Но его взгляд впервые стал отыскивать молодых женщин среди прогуливающих. Но не тех, кто расхаживал с накрашенными губами и с набелённой шеей, а таких, какие были бы похожи на женщин из урочища Сармышсай. Его родины, где он ещё мальчишкой под руководством своего деда Абу-л Фатха впервые стал искать тараку, то есть дорогу в Страну Знаний.

И вот… привила его эта дорога и к порогу любви одной из девушек, сидевшей в фиолетовом платье на улице Урбана вместе со своими подругами. Она сидела на скамье у двери, рядом с которой стоял столик с благовониями в банках, и пригласила его тоже попробовать их. Он просидел на скамье рядом с девушками до вечера и рассказывал им о Сармышсае, Бухаре, Герате и Нишапуре, а также о том – как он добирался до христианского Рима.

И в тот вечер, в комнате одного дома на улице Урбана, он впервые познал женщину. Близость окутала его покрывалом восторга. Её глаза, её губы, зрачки синих глаз, в глубине которых он вдруг увидел другую Вселенную, потрясли до сердечной боли. Он не спросил ни имени её, ни происхождение. Но понял, что райская гурия посетила его сердце! Земная Анахита стучалась в него! А он – многолетний суфий-захид, то есть аскет – не достоин её. Значит, открыв ещё одну истину Страны Знаний, и познав её неудержимой страстью, он совершил грех. А потому он наутро решил поскорей уйти из Рима. Он замолит этот земной свой грех, и снова отправится на Восток. Он уйдёт в Сармышсай, он вернётся в пещеру, которая снова теменью и сажей забвения древних костров прослезит ему глаза. И остудит сердце его, и кровь его, и томление крови его…

И, вернувшись к ущелью священных скал, он снова будет,вознося руки к космическим глубинам,молиться фравашам – душам ушедших в небеса,молиться дочери солнца Сурье, молиться великому Митре иблагим душам семилетних мальчиков – душам тех, кто участвовал и участвует в зороастрийских церемониях навджот, молиться Заратуштре, Иисусу Христу и Аллаху… И тому молиться, кто через века расскажет о нём своим друзьям и недругам, всем тем, кто, листая в библиотеках страницы о былом, пытается постигнуть далёкий и забытый мир прошлого…

***
…И вот… взял я перо, чтобы написать вам о Нём. О человеке, живущем во мне. О жизни Его и о бедах Его. О муках Его и о счастье познания. О никчемности и сладости бытия. О доброте и о верности, о трусости и отваге. А зовут его – Человек! И живёт Он во мне многие годы. И идёт Он за мной по пятам. И врывается Он в мои сны. И молится Он, и встаёт на колени. И шепчет, божится, и просит. И просит о чём-то.

…Он просит взять, наконец, перо и попробовать написать вам о Нём. Чтобы и вы, прочтя, знали, зачем Он со мной? Почему Он во мне – Человек всех религий, Солнечный суфий и поэт Шамс-Али, Шамсу-дин или просто – Шамс?

А я и сам не знаю, зачем Он со мной. Не знаю, клянусь! Он просто во мне. Он хочет поведать, что было с ним Там и Тогда. Он, хочет из Прошлого ворваться в Будущее. А я хочу, чтобы он вначале попал в Сегодня. Разве кто-нибудь не впустит его потом в Будущее, которое опять обернётся Прошлым…?
1976 г.