tatar.uz folk history

Самой старшей из них была восемнадцатилетняя Сима, которая шила на швейной машинке и просиживала до глубокой ночи. К моим шалостям относилась довольно строго, поэтому я побаивался её, старался держаться подальше от машинки, хотя очень любил покрутить её.

Шестнадцатилетняя Зина своей главной работой считала заботу обо мне. Куда бы она не шла — я всегда был при ней.

Четырнадцатилетняя Эмма больше занималась домашними женскими работами: подметала и мыла полы, убирала и мыла посуду после еды, носила воду и такое прочее. Однако она находила время и для меня.

Дедушка с бабушкой были ещё не старыми: дедушке было около пятидесяти, а бабушке не более сорока пяти лет. У них было два дома: один небольшой деревянный, где жила семья, а второй каменный, в котором проводились все хозяйственные работы: выпечка хлеба, стирка белья, всевозможные соления овощей на зиму и так далее. Как-то дедушка купил в другом селе новый, недостроенный, деревянный дом. При помощи соседей, на лошадях, перевезли этот дом и поставили на своём каменном доме. Так у дедушки получился двухэтажный дом, что было редкостью в сельской местности и впоследствии сыграло злую шутку с дедушкой и его семьёй. Двухэтажный дом послужил поводом для раскулачивания и высылки его в Сибирь, откуда он уже не вернулся. Но это будет позже, а пока я, как и вся семья, с нетерпением ждал, когда переедем жить в новый высокий дом, из окон которого можно будет видеть всё, что происходит на улицах деревни.

Каких-то сложных и ценных игрушек я в детстве не имел, моими игрушками были самые простые вещи, которые в моём воображении превращались то в паровозы, то в пароходы. О самолётах, автомобилях и тракторах я не имел никакого представления, так как их в тех годах никто ещё не видел. Любимой моей игрушкой была старая прохудившаяся керосинка с многочисленными насосами для накачивания керосина, которые в моём воображении превращали эту керосинку во что угодно. Любил я ездить верхом на «коне», оседлав для этого обыкновенную палку, нещадно стегая её «нагайкой». Ещё была у меня деревянная самодельная тележка. На ней я возил всё, что угодно: камни, песок, палки, траву, солому и такое прочее. Иногда, разогнав тележку с горы, сам садился на неё и проезжал несколько метров. С наступлением зимы начинал таскать самодельные саночки. Горкой для катания на саночках служила шейка погреба, которая начиналась над входными дверями на высоте более двух метров и постепенно спускаясь вниз достигала уровня земли метрах в пяти от верхней точки. Целыми зимними днями я катался и кувыркался на своих саночках с этой рукотворной горки.

Дедушка очень любил лошадей. Ухаживал за ними как за малыми детьми. В своём хозяйстве он держал одного, но хорошего коня. Любил ездить на базары, ярмарки, куда очень часто брал и меня. Хорошо помню очень красивую, упитанную и ухоженную гнедую кобылу, которую держал дедушка. Кобыла была очень спокойной. Я запросто лазил у неё под животом. У кобылы был и жеребёнок, который оказался таким же спокойным, как и его мать. Я его спокойно ловил, обнимал, гладил и целовал. Бывало, дедушка в поле грузит на повозку снопы, а кобыла стоит спокойно, отгоняя хвостом надоедавших мух. А в это время жеребёнок сосёт её с одного бока, а я с другого.

Так проходило моё беззаботное детство, в конце которого я узнал, что настоящий мой отец — учитель начальной школы жил со своей новой семьёй где-то под Уфой. Тогда у них были от второго отцовского брака двое детей: дочь Лена, 1923 года и сын Юрий, 1925 года рождений. Позже их стало всё больше и больше, и дошло до шести, не считая меня.

Кроме всего надо было ещё ухаживать за подрастающими малышами, так как мачеха больше была занята уходом за грудным ребёнком. В общем для меня настала жизнь — хуже не придумаешь. А с пятого класса надо было ходить ещё в школу в другое село за четыре километра в один конец.

После более детального знакомства с настоящим отцом я узнал, что он 1896 года рождения. Отец его, мой дедушка, умер, когда моему отцу было полтора года, а мать его умерла, когда ему было шесть лет. Вырос он в Красноуфимском приюте, где и получил образование, достаточное для работы, в тех годах, в должности сельского учителя. Был он участником гражданской войны на Урале, членом коммунистической партии. В годы коллективизации, как члена партии, его посылали уполномоченным райкома партии для организации колхозов. Для самозащиты ему было выдано огнестрельное оружие — револьвер системы Наган с семью боевыми патронами в барабане. Но случая применения этого оружия я не помню.

Помню, поздней осенью 1930 года, среди тёмной ночи я проснулся от сильного стука в окна и двери нашего дома. Когда мачеха зажгла свет и открыла двери, вошли трое: двое в военной форме, а третий в штатском. Спрашивали, где отец, а мы не знали где он, так как он, как уполномоченный райкома часто ездил в другие сёла организовывать колхозы и не всегда ночевал дома. Однако, вечером той ночи отец был дома и долго шептался с мачехой. Но об этом я ни слова, а мачеха тем более. После той ночи ещё несколько раз, по ночам, приходили к нам эти гости, спрашивали и искали отца, но его не было. Я до сих пор не знаю, знала ли тогда наша мачеха, где находился наш отец, но мы, дети, ничего об этом не ведали.

А появился он, примерно, недели через две, в новом костюме и с подарками для нас. Оказалось, что он ездил в Москву, добился приёма у Председателя ВЦИК (Всесоюзного Центрального Исполнительного Комитета) Михаила Ивановича Калинина, рассказал ему о том, за что хотят его сделать врагом народа. После этого подождал, пока письменное указание ВЦИК по этому вопросу дойдёт до местных органов власти, и, только тогда, будучи уверенным в своей невиновности, возвратился домой. А «враждебная» деятельность отца состояла в том, что в только что организованном колхозе, зерно, засыпанное в склад, стало греться. Зерно пришлось раздать жителям села для просушки. Получил его для этой цели и единоличник с условием, что он высушит и сдаст это зерно в счёт своего задания хлебопоставки, а потом, обмолотив свой сухой хлеб, вернёт полностью колхозу. К возвращению отца из Москвы все условия с просушкой и засыпкой зерна в склад были выполнены в полном объёме.

1933 год был неурожайным. Люди голодали, ели всё, что только было возможно: лебеду, отруби, кору деревьев, всякую траву и так далее. Не помню как, но в нашей семье сохранились два мешка проса, которые сыграли большую роль для спасения семьи от голодной смерти.

Правда, чтобы сварить пшённый суп, просо надо было превратить в пшено. Для этого надо было небольшое количество проса долго и тщательно растолочь в деревянной ступе, которую занимали у соседей. Носить ступу туда и обратно через три двора мне изрядно надоело. Найдя в дровах подходящую толстую колоду, я решил сделать собственную ступу. Долго долбил долотом в торец колоды, но работа двигалась очень медленно. Решил я в образовавшееся углубление насыпать горячего древесного угля. Насыпав угля, поставил обыкновенную жестяную трубу над углём, которая своей тягой помогла улучшить горение угля, а заодно и горение дна колоды. Так, за два дня работы после уроков в школе, я добился необходимой глубины в колоде, вычистил углубление от гари и сажи, обтесал колоду с наружной стороны, вытесал макогон — и ступа готова. Теперь отпала нужда просить и таскать каждый раз чужую ступу.

Осенью 1934 года я пошёл в шестой класс. Однажды, перед октябрьскими праздниками в нашу школу пригласили одного участника Октябрьской революции и гражданской войны. Это был мужчина лет сорока пяти. Из его рассказов запомнился такой эпизод. Отряды Красной Гвардии и революционные солдаты Петроградского гарнизона штурмовали Зимний Дворец, где юнкера отчаянно сопротивлялись. Взяв первый этаж Зимнего, штурмующие, ломая сопротивление юнкеров, начали подниматься на второй этаж. Но в это время кто-то в передних рядах крикнул: «Братцы, кавалерия!» А кавалерия в то время была самым грозным родом войск. Услышав этот панический крик, все штурмующие повернули назад и побежали вниз. Уже потом разобрались, что «кавалерия» была огромная картина, нарисованная искусно масляными красками на стене лестничной площадки. А солдат, поднявший панику, оказался, как и все остальные солдаты того времени, безграмотным. Он никогда в жизни не видел такую картину и принял её за настоящую кавалерию, готовую раздавить и порубать клинками атакующих.

Во время летних каникул я, как и мои одноклассники, с раннего утра до поздней ночи работал в колхозе. Начинал с прополки хлебных полей. Бывало, наколешь пальцы и ладони до крови, даже до нарывов.

Начинается сенокос — мы переворачиваем покосы, чтобы трава высохла скорей. Потом эти покосы собираем и складываем в небольшие кучи, которые позже складываем в копны. Но это копны ещё не постоянные. Их надо доставить к месту закладки больших копен, в которых сено хранится в течении длительного времени осенью-зимой, до самой весны. А те небольшие временные копны к месту закладки большой копны доставляли волоком на лошадях. Для этого я надевал хомут на шею коня, привязывал к левому гужу длинный аркан, садился верхом на коня и подъезжал к каждой копне по очереди и объезжал её вокруг так, чтобы женщины, работающие у копен, расправляли аркан сзади и с боков. Потом они свободный конец аркана ключиком привязывали к правому гужу, и я трогал коня, волоча за собой копну. Доволочив копну к месту закладки большой копны, где работали опытные в этом деле мужики, потянув за конец аркана с правой стороны, я развязывал узел, завязанный женщинами, и отъезжал за новой копной сена. Так продолжалось в течение всего дня. А немного подальше, такую же работу выполнял на другом коне мой одноклассник, соседский мальчик Зонька, с которым я ходил на все работы в колхозе.

В жнива мы управляли выносными лошадьми жнейки. В жнейку запрягали четырёх лошадей. Коренной парой управлял сам жнец, мужик умеющий обслуживать жнейку и работать на ней. Но и от нас требовались умение и сноровка, чтобы жнейка шла ровно по линии, а на поворотах не допускались огрехи.

Начиналась молотьба — я садился на повозку, запряжённую тройкой лошадей. На определённом расстоянии от молотилки мужики закладывали огромную скирду соломы, которую беспрерывно выплёвывала молотилка. Специально поставленные для этой цели женщины откидывали солому от молотилки, складывали в копны, обвязывали арканом и прицепляли аркан к крючку длинного стального троса, проложенного через скирду. А другой конец троса прицепливал к задку повозки, садился на неё и гнал коней до тех пор, пока мужик на скирде не крикнет: «Стой!». Остановив лошадей, отцепливал трос от повозки, а Зонька прицепливал его другой конец к барке своего коня и сидя верхом тянул трос в обратную сторону. Так повторялось с раннего утра до позднего вечера.

Начиналась вспашка зяби или пара, мы с Зоней посменно работаем плугарями. Сидим всю смену на тракторном плуге чумазые, глотаем пыль и на ходу расчищаем лемеха плуга от всякого мусора, которые мешают при вспашке. Обедаем так же на ходу бутылкой молока и куском хлеба.

Вот так мы работали все летние каникулы на колхозных полях. Теперь уже не помню, сколько мы зарабатывали хлеба, но трудодней писали нам немало. Зонька по характеру был простодушным и доверчивым. По этой причине с ним часто приключались разные происшествия.
Мачеха рассказывала, как однажды летом, ранним утром Зонька сгонял петуха, который стоял на перекладине и громко пел. Зонька ругал петуха за то, что тот «вызывает» утра, тогда, как он ещё не успел отдохнуть.
У нас был бычок в возрасте месяцев пяти. Однажды я уговорил Зоньку сесть верхом на бычка и покататься. Когда он сел верхом, я отпустил бычка и хлыстнул его прутиком. Бычок помчался галопом, а Зонька хохочет от удовольствия. Но тут бычок влетает в открытые двери сарая, а Зонька ударяется лбом о верхний брусок коробки дверей, и отлетает далеко от сарая. Зонька плачет от боли, а я стараюсь его успокоить.
В течении зимы, в выходные дни, примерно раз в три недели я привозил солому для коровы, на что уходил весь выходной день. Иногда помогал мне в этом Зонька. Насмыкаем солому, а потом грузим её, Зонька стоит на санях и укладывает, а я подаю ему солому вилами. Однажды, погрузив солому, я подал Зоньке рубель. Конец рубеля Зонька вдел в петлю, закреплённой к передку саней верёвки, а я накинул аркан на задний конец рубеля и стал тянуть изо всех сил вниз. Передняя верёвка оборвалась, рубель словно пружина отскочила вверх и ударила по лицу Зоньки. Лицо Зоньки моментально посинело и опухло до такой степени, что трудно было узнать его.

Осенью 1935 года мы переехали к новому месту работы отца — в деревню Варшавку за 80 километров от Акулово и я расстался с Зонькой навсегда. А жизнь моя на новом месте протекала в том же ритме, как и на старом. Всё те же домашние работы после уроков, и всё те же работы в колхозе во время летних каникул.

После окончания восьмого класса, летом 1937 года, я устроился на работу учётчиком тракторной бригады, которая работала на полях двух колхозов, находящихся в тридцати километрах от Варшавки, где жила наша семья. Проработал там до начала нового учебного года, а осенью 1937 года пошёл в девятый класс. Но очень вскоре я заболел дизентерией и не смог ходить в школу. Забегая вперёд отмечу, что десятилетку я закончил уже много лет спустя, после Великой Отечественной войны.

Болезнь мучила меня долго. Лишь в конце 1937 года я очухался, и пошёл пешком за тридцать километров в деревню Александровку, где летом работала наша тракторная бригада, чтобы получить и привезти домой заработанный там зерно. В правлении колхоза добился, чтобы дали мне подводу. Погрузил полученное зерно и возвратился домой. Дома отец обнаружил, что пшеница низкого качества, и стал во всём обвинять меня. Я не суперечил. Это ещё больше злило его, приводило в ярость, и он изрядно побил меня. Я не выдержал нанесённую мне обиду родным отцом, и решил после возвращения подводы в колхоз, домой не вернуться.

На Уфимском базаре продал я свою шубу дублёную и валенки (почти новые), получил 1000 рублей и на железнодорожной станции купил билет до Ташкента, где никого не имел и никогда не бывал. А моё решение ехать в Ташкент было продиктовано впечатлением, полученным после прочтения книги Неверова «Ташкент — город хлебный».

..