tatar.uz folk history

Потом мать испытала какое-то нервное потрясение, завербовалась в Среднюю Азию и уехала в совхоз имени 5-летия УзССР под Янгиюлем. Здесь она вышла замуж за пекаря Али Закирова. Когда мне было 5 лет, она забрала меня к себе. Ни метрик, ни других документов у меня не было. В 6 лет я пошел в узбекскую школу («олма» – первое слово, которое я выучил, лучше всех в классе написал его и нарисовал яблоко), в 7 – в русскую. Позднее заболел малярией – вокруг были болота, камыши, змеи.

– Ты был хорошим учеником?

– Школа для меня была забавой. Но, хотя я был хулиганом и озорником, по окончании 1-го класса в русской школе получил в награду за прилежание – книжку «Наши ясли» Зинаиды Александровой. Первая книга, которую я взял в библиотеке, была «Рваное ушко» Константина Паустовского. Из учителей помню Веру Федоровну. Когда мы жили в 1-м отделении совхоза, приходилось идти в школу 4 километра по пустынной дороге, вдоль которой стояли телеграфные столбы.

Поначалу плохо знал русский язык. У нас был демобилизованный краснокутский солдат. Как-то он провожал меня в школу и напевал частушки:
Жил был Марков генерал,
Сволочь красную рубал.
Эй, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня, я!
Дуня – ягодка моя! Белый крестик на груди,
Сам Корнилов впереди.
Эй, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня, я!
Дуня – ягодка моя!
И так далее. Когда он запел куплет о матросе, я спросил: «А что такое матрос?». Он пытался объяснить: это тот, кто по воде плавает. А я знал матрас, набитый соломой. Я сразу представил себе матрас, плывущий по болоту, и спросил: «Его выбросили, что ли?». Он, отчаявшись объяснить, махнул рукой: «Подрастешь, узнаешь».

Потом наша семья переехала в русское село Новомихайловка в 3 километрах от совхоза.
Здесь я три года был отличником и гордостью школы. В конце каждой четверти мне в качестве премии дарили книги, в конце учебного года – похвальные грамоты. Участвовал в художественной самодеятельности, много читал, оформлял классную стенгазету. Выписывал газету «Пионерская правда», журналы «Пионер» и «Костер».

– В каком возрасте ты начал сочинять?

– У меня была большая общая тетрадь, куда я записывал все интересное, сопровождая текст рисунками. Ребята лазили по садам, а я сидел у окна и мечтал. В 3-м классе написал первое стихотворение «Кем я буду» – жизнерадостное и веселое, но подражательное, и сделал к нему рисунок: птицы поднимают самолет, а в нем сижу я. Отправил в детский альманах железнодорожников. Ответили, что, возможно, опубликуют.
В 4-м классе я переписывался с редакцией журнала «Чиж», который издавался в Ленинграде. Рассказывал, как мы живем. Я был капитаном детской речной команды.

– Что больше всего запомнилось тебе из детства?

– Без одухотворенности природы, которая меня окружала, детство это ничего не стоит. Люди были страшны: сброд, переселенцы, лиходеи. Совхоз имени 5-летия УзССР находился за Янгиюлем, недалеко от 55 разъезда, на Чирчико-Ангренской равнине, к нему нужно было съезжать под обрыв.

В 30-е годы эта долина была настоящими джунглями – заболоченная местность, масса воды, которая текла, как ей заблагорассудится. Повсюду росли камыш, токай, тамариск. В зарослях обитали шакалы, из-под каждого куста вылетали фазаны. Водилось огромное количество змей. Кто их не боится? Во всех протоках и ручейках кишела рыба. Удочку закинешь – хоть что-нибудь попадется.

Под стрехами ютились в гнездах из соломы воробьи. Однажды слышим с ребятами – шум, визг. Змея влезла в воробьиное гнездо пожирать детенышей, живот раздулся от птенцов. Мы начали кричать, змея упала из гнезда. Зачем мы ее побеспокоили – ведь она все равно уже всех съела?

Однажды ночью змея заползла в дом. Электричества у нас не было, только тусклая керосиновая лампа. Начались крик, шум – убили змею. Мать сказала, что это болотная змея.

Возле нашего дома был участок земли: тогда он казался огромным, а сейчас – всего лишь дворик. Посадили на нем дыни. Воды много, дыни зреют. Каждый вечер, как только солнце заходит, начинается вой шакалов, как детский плач. Утром по росе мы срывали дыни наполовину объеденные шакалами, – очень любят их!

Бабка, мать отчима, думает: что делать? Кто будет всю ночь сидеть и бухать по металлу, отпугивая шакалов? Придумала. В конце огорода врыли шест, и на него на нитях, протянутых к дому, подвесили две крышки от кастрюль. На веранде спала наша семья под пологом от комаров. Нити привязывали к моей ноге. Ночью комары проникают сквозь щели в пологе, кусаются. Я сплю беспокойно, дергаю ногой. Пока крышки звенят, шакалы отходят. Потом возвращаются и съедают лучшую дыню.

Все тогда казалось безмерным: и огород, и улицы. Позже, когда я работал в «Ташкентской правде», даже город – столица – казался дырой.

За нашим домом в совхозе проходила болотная протока, а там росли камыш, гребенщик, джида, ивы, тополя. Оттуда всегда раздавались жуткие крики. Ребятишки, повторяя рассказы взрослых, говорили: это шурали, болотный черт, который забирает детей. Нам запрещали подходить к протоке. Потом выяснилось, что это кричит болотная курочка.

Однажды, когда мы жили в 1-м отделении совхоза, а школа была в центральном отделении, иду я один в школу и слышу утробный звук, тяжкий громкий стон, как будто кого-то мучают. Кругом болото, камыши, вода, ряска, кугач. Что случилось? Увидел: метрах в двух от меня змея с огромной головой разевает пасть и стонет. Когда пригляделся, оказалось, что змея заглатывает лягушку, и та стонет. Я шлепнул змею прутиком, и она отпустила жертву. Лягушка вскарабкалась на лист кувшинки. Мне было и противно, и интересно.

– Наблюдать ее можно и в городе. Сегодня утром в 5.20 началась обычная возня за окном: горлицы и воробьи. Ждут, когда им насыпят хлеб или остатки каши. И вдруг за окном на ветке я увидел ястреба – сидит, поводит головой. Я оцепенел. Он смотрел на меня через стекло. Как он оказался в городе? Я счел это за добрый знак. Ястреб – гордая птица, не сравнить с этой чепухой. Я был потрясен. Все горлицы и воробьи разлетелись.

– Что помогало тебе выживать в «худом месте»?

– Я был мечтатель. В селе Новомихайловка была полноводная река – не такая, как сейчас, обмелевшая. В 3 классе я начитался «Дети капитана Гранта» Жюля Верна. Книги ходили по рукам, колхозной библиотеки не было. Как-то иду по селу с книгой под мышкой, навстречу – дядька Остап. Спрашивает: «Куда несешь, зачем читаешь?». Не мог он понять, какой толк в книгах.
Я был маленького роста, слабый, но мечтал о путешествиях и подвигах. Я назвал себя капитаном Немо, собрал всю ребятню, которая лазила по садам. Предложил: «Давайте организуем детское географическое общество – ДГО. Сколько можно лазить по садам?».

На реке целый день работал паром «Чирчик». Ни машина, ни пешеход не могли обойтись без него. Нас, мальчишек, было человек 7 – 12. Мы приходили на «Чирчик», где паромщиком работал Табаков – бывший чапаевец с орденом Красной Звезды. Он был для нас героем. Мы боготворили его, мир его праху, он давно уже умер. Сухощавый, плечистый. Орлиный нос, впалые щеки, усы. Табаков был пьянчуга. В детстве я был влюблен в его дочь Зою.
Табаков добряк был, изумительный человек. Мы сказали ему: «Река широкая, острова. У нас нет флота!». Табаков сколотил из трех бревен плот. Через многие протоки можно было и пешком пройти, но были и широкие разливы. Табаков сердился на нас: «Паразиты! Если потопнете, Табаков будет виноват?!». Мы негодовали: «Кто потопнет?! Мы – пионеры!».
Когда Табакова на пароме сменяли, он обязательно напивался в поселковом буфете. В белой рубахе, задранных штанах, босой. Пиджак у него отнимали, чтобы не потерял. На всю жизнь я запомнил, как он, пьяный, говорил: «Кто виноват? Табаков виноват, что сыну на фронте оторвало ногу?». Табакову, как напьется, нужен был чапаевский простор! Конфеты ребятишкам покупал, ухой угощал.

Однажды мы, человек пять, поплыли на остров, взяли сырой картошки, котелок. На острове варили картошку, ловили рыбу. Об этом я написал в журнал «Чиж». На все письма в 1938-1940 годах отвечал Дима (фамилию не помню) из отдела писем. Он был знаком с поэтом Самуилом Маршаком. Когда началась война, я получил от Димы последнее письмо: «У нас бомбежки, некогда заниматься играми».

– Как ты впервые услышал о войне?

– Однажды я пошел на почту – по домам газеты не развозили. Такая была халупа – наша почта. Около нее какой-то дядька спрашивает: «Война началась, слышали?». Зашел на почту, а мне говорят: «Газет сегодня нет». Тут же собралось несколько человек. Вместо газет вышел бюллетень о нападении Германии на нашу страну.
Все были уверены в скорой победе: «Подумаешь, в нескольких местах вторглись на 3 километра. Мы им дадим!». Верили в неизвестную силу, которая на границе разгромит врага. Околпачили народ! «Мы их разобьем! Еще 2-3 дня…».

В поселке до войны было 7 ларьков и магазинов, где продавалось все, что в то время могло продаваться. Один ларек даже был дежурный. Потом в ближайшие три месяца все они позакрывались. Осталось два магазина: продовольственный и промтоварный. Хлеба не стало. Начали ездить за ним в Янгиюль, но и там его не было, выдавали тесто.

– Как твоя семья пережила войну?

– Худое было время! У меня были младшие братья Шавкат и Шанияз, сестра Рая. В 1941 году я с ребятишками пошел работать на лубяной завод возчиком кенафа. Платили 10 рублей в месяц – приносил их матери.
Ходил в школу и работал. Собирал овощи, копал землю. Потом меня забрали в ФЗО – школу фабрично-заводского обучения. Примерно в течение года мы делали на Тахтапуле детали для военных самолетов.
В 1943 году отчим уехал на фронт. Матери захотелось вернуться на родину, в Исламбахты.
..

.. Самый младший из сыновей Багаутдина — Газизян (1884/87 — 1963) после гибели брата занял место руководителя общины. В 1918 г. он прославился организацией ваисовских «Божьих полков» в составе Туркестанской группировки Красной Армии и участием в установлении Советской власти в Среднеазиатском регионе.
..
После ряда мытарств и ссылок, вплоть до весны 1918 года оставался в Туркестане. Эта страница его жизни самая загадочная и плохо изученная. Газизян возглавил отряды староверов-мусульман летом 1918 года, после гибели Гайнана, и оставался лидером (сардаром) вплоть до своего первого ареста в 1923 году.
Впоследствии после освобождения и вплоть до вторичного ареста (7 сентября 1940 года) он проживал в Янгиюльском районе Узбекистана, где работал фельдшером в Ниязбашском медпункте.

[253 Газизян был обвинен в участии в националистической организации, осужден Особым совещанием НКВД СССР по ст.58-2 и 58-11 и 1 июля 1941 года приговорен к 8 годам исправительно-трудовых лагерей, реабилитирован 30 мая 1989 года. См.: www.memo.ru/memory/kazan/kaza11.htm (Книга памяти). Автобиографию, доведенную до революции 1917 года, см.: Шакуров К. «Кайсы жирда Муса булса, шунда фиргавен бар», яки ваисовчеларнен эзарлаклау тарихынннан // Гасырлар авазы — Эхо веков. 2007 №2. — С.108-117]

В 1930 году А. Камчинбек был заключен в тюрьму в Москве как член организации «Милли иттихад» и приговорен к 10 годам лишения свободы.
После освобождения из тюрьмы в 1939 году вернулся в Чиназ (близ Ташкента) и работал заведующим хозяйственными делами в районной центральной больнице.
..

Но в пути в Ташкент меня постигла большая неудача: у меня украли бумажник с деньгами и документами. Правда до Ташкента меня довезли, так как проводница подтвердила, что у меня был билет до этой станции. В Ташкенте я сразу же обратился в милицию. Но мне сказали, чтобы я в 24 часа оставил Ташкент и вернулся туда, где украли мои документы и деньги. А это было в Кзыл-Орде, 150 километров от Ташкента. Делать было нечего. Решил пешком, по шпалам возвращаться в Кзыл-Орду. Пройдя километров 10, уже поздним вечером, на окраине Ташкента. под каким-то складом переночевал, а утром продолжил свой путь по шпалам.

3. Свет не без добрых людей.

Пройдя 30 километров от Ташкента, встретил железнодорожника, производившего ремонтные работы. Узнав о постигшей меня беде, железнодорожник посоветовал пройти ещё один-полтора километра до станции Кзыл-Ту, где имеется такое предприятие, которое называется Госсортфонд, а на этом предприятии можно устроиться на подённую работу и написать домой письмо о случившемся. Я так и поступил. Оказалось, что я встретил в трудное для меня время хорошего человека. Встреча была недолгой, но черты лица его с пышными седыми усами запомнил на всю жизнь. Запомнил и фамилию его — Шубин.

Шубин посоветовал мне в Госсортфонде обратиться к Ильину. Ильин Инокентий Михайлович оказался таким же седоусым, спортивного сложения, лет под шестьдесят, энергичным и подвижным человеком. Всем он ведал в Госсортфонде: открывал и закрывал склады, принимал и давал работы подёнщикам, давал им аванс — деньги на жизнь, следил за порядком на предприятии и так далее. Мне он предложил обыкновенным решетом сеять красный железный порошок, применяемый при очистке семян люцерны. За каждую бочку просеянного порошка я получал 10 рублей. Сидя с решетом с утра до вечера. вымазавшись и наглотавшись этого порошка, я ежедневно выполнял по полторы нормы и зарабатывал по 15 рублей в течении месяца. А когда закончил всю эту работу стал работать грузчиком. Грузил мешки в вагоны, разгружал их из вагонов. На первых порах я жил в передней комнате Госсортфонда, где кроме небольшой грубки и пары стульев ничего не было. На ночь укладывался прямо на полу, расстелив пустой мешок и укрывшись своей телогрейкой. Благо пол был деревянный.

Сложно было с питанием. Кроме кипятка, которого кипятил на грубке, другой горячей пищи не употреблял, основным продуктом моего питания был хлеб. Изредка покупал в небольшом ларёчке у железнодорожного вокзала разные консервы и колбасу.

Прожив более месяца в таких условиях, я сблизился с одним рабочим — дядей Мишей Трунаевым, который жил в своём саманном доме. Его сын, Коля, так же работал со мной грузчиком. Коля был моим ровесником. Кроме Коли в семье Трунаевых были ещё двое детей: пятнадцатилетняя дочь Манька и грудной ребёнок, имени которого я не помню.

Жена дяди Миши, тётя Липа, согласилась с мужем, предложившем ей, чтобы я жил и питался у них за 100 рублей в месяц. Так я стал жить и нормально питаться в семье Трунаевых. Однако ненормальное питание и плохие условия моей жизни до этого не остались бесследно. Вскоре после переселения к Трунаевым, с заходом солнца я терял своё зрение. Днём и ночью при свете, вижу всё, а ночью без света — ничего не вижу.

Однажды, как-то вечером, прямо на вокзальной площади демонстрировали кинофильм, что было редким явлением на этой небольшой станции. Коля, который незадолго до этого поступил на работу учеником стрелочника на железной дороге, находился на дежурстве. По этой причине Манька вызвалась сводить меня на это зрелище. Фильм был «немым»: назывался он «Искатели счастья». Когда кончился фильм и потух свет, я, не видя ничего, стал шарить Маньку, но она, стерва, смылась. Пришлось добираться домой на ощупь, ориентируясь рельсами и шпалами железной дороги, которая проходила мимо дома Трунаевых. Когда я, с большими трудностями добрался домой, Манька, как и вся семья Трунаевых, спала уже крепким сном.

Дождавшись выходного дня, по совету тёти Липы, я отправился на базар в районный центр Сарагач, чтобы купить печёнки для лечения своей куриной слепоты. Районный центр Сарагач находился всего в трёх километрах от станции Кзыл-Ту. На сарагачском базаре я без особого труда нашёл необходимый мне продукт и купил его в достаточном количестве. В тот же день, после моего возвращения из базара, тётя Липа приготовила мне принесённую печёнку, которую я съел с большим аппетитом. Уже вечером того дня моя куриная слепота исчезла, и я стал снова, как и раньше, видеть всё, как днём, так и ночью. Кстати, Сарагачский район входил в состав Южно-Казахстанской области с центром в городе Чимкент. А столица Узбекистана — город Ташкент находился всего в тридцати километрах южнее Сарагача.

По-прежнему, я продолжал работать грузчиком в Госсортфонде. Когда не было вагонов, то нам давали другие работы. Чаще всего мы на ручных веялках веяли семенное зерно пшеницы, ячменя или риса, которые по прибытии вагонов грузили и отправляли по назначению.

Получив справку о времени и месте моего рождения от отца, уплатив положенный штраф за утерянный паспорт, я получил временное удостоверение сроком всего на три месяца. Правда, по какой-то причине отец перепутал мой действительный день рождения — вместо 9-го апреля в справке записали 25 августа 1921 года. так я «помолодел» на 4,5 месяца. Хоть за это спасибо моему отцу. А то я вообще не имел тогда никакого документа. Обнаружив меня без документов в Госсортфонде участковый милиционер хотел чтобы я немедленно убрался с территории его участка. Спасибо Инокентию Михайловичу Ильину, который сумел отстоять меня тогда. А когда я получил документы, участковый уже не беспокоил.

Однажды, в середине мая 1938 года, Ильин дал мне газету с объявлением о том, что при бухарском финансовом техникуме открыты шестимесячные курсы по подготовке бухгалтеров финансовых организаций. Ильин посоветовал ехать туда на учёбу. Так я в своей недолгой жизни встретил ещё одного человека, который сыграл значительную роль в моём будущем, и, которого я запомнил на всю жизнь.

Вскоре на своё заявление я получил из Бухары от руководства курсов письменный вызов. 28 июня 1938 года я рассчитался в Госсортфонде, попрощался с Ильиным и всеми рабочими, а также с Трунаевыми и вечером того же дня выехал в Бухару, куда приехал на следующий день.
..