tatar.uz folk history

Лариса Бау с дедушкой

Дедушка всегда осторожничал про вольности выражений чувств и мыслей: не при дамах будь сказано. При дамах — это нужно было особенно строго блюсти разговор, духовно, вежливо и беззаднемысленно.
А почему? Ведь дамы — такие же люди, тоже какают, писают, и бьются на войне, пукают, сквернословят и курят махорку, кривятмордупослестаканчикаводки и пахнут пOтом в троллейбусе…
Дедушка не различал простонародных и гордых дам. Это бабушка различала: ведет себя, как торговка — это считалось плохо. Или как шарамыжница — это вроде цыганки-обманщицы на рынке, это совсем ужасно. Как барышня — это хорошо для девочки и как культурная или воспитанная женщина — это для постарше.
Девочки в дедушкиных глазах тоже были немножечко дамы, только на ты.
Он не говорил Берте — а ну вынь пальцы из носа!
Лильке — не ори, дура!
Мне — перестань чесать задницу!
Бабушки наши и тетя Римма — треснули бы сразу и всё.
А у него получалось вежливо.
Напримeр: Берта, дружок, а давай не будем ковырять в носу, а возьмем в руки книжку — это любимое (или вытрем пыль, помоем посуду и спляшем). Ему и в голову не приходило, что Берте не хочется читать, а хочется именно ковырять в носу.
— Лиля, голубчик, давай ты мне объяснишь, что тебя беспокоит (пугает или тревожит). Ему и в голову не приходило, что Лилька противная и любит орать.
— Ларунчик, кызымка, давай ты оправишь платьице и — дальше, как Берте — читать, плясать, мыть посуду и еще прибавлялось насчет играть на рояле. И ему в голову не приходило, что раз задница чешется, и ее надо чесать, а не играть на рояле.
Но, к сожалению, это было не всегда убедительно. Особенно в случае с Лилькой, она никого не слышала, когда сама орала. Поэтому бабушку звали в помощь, ну она архангелом Михаилом изгоняла из нас бесов недамским образом. Дедушка сразу отваливал — чтоб не смотреть на отягощающие обстоятельства наставлений.
— Татарин, а какой культурный, никогда женщину в обиду не даст, — говорили про него и уважительно цокали языком.

1965прим. Наверно, это бабушка Евжения. На фото, скорее всего, стадион «Старт». В 2000-х памятник Чкалову перенесли в Авиагородок, это когда передали стадион от авиазавода Нац-банку.. где-то в рассказах упоминается, что семья переехала на Новомосковскую (рядом с Стартом), есть даже рассказ или комментарии об этом памятнике..

Но иногда и дедушка срывался, это когда бабушка скандалила. Она начинала внезапно вопить и заламывать руки, как в кино.
Напримeр:
— Вы деспот, сатрап, большевик, сломали мне жизнь и вообще я от вас уйду!
— Утоплюсь! (ха, в речке-вонючке Саларе? там же крысы, она же их боится!)
— Удавлюсь! (как? у нас потолки огроменные, даже со стола не дотянуться до лампочки!)
— Уйду вообще и навеки! (и куда, когда дедушка всю милицию знает? как навеки, когда все скоро умрут?)
И еще много чего.
Тут и дедушка взрывался негодованием.
Напримeр:
— Вы избалованная истеричка, замолчите немедленно и не позорьтесь перед людьми! Заткнитесь, наконец!
Я, сидя в нише, где у нас были запасы, обжиралась вареньем.
Если после «заткнитесь наконец!», дедушка ударял кулаком по столу — значит всё, надо сворачиваться с вареньем, закрывать крышки и умываться. Кулаком по столу означало умиротворение бабушки. Она недолго топталась на кухне и шла мириться.
Напримeр: друг мой, что это на меня нашло сегодня, я погорячилась! Наверно, это давление (погода, ветер, полнолуние, дурной сон или чертзнаетчто тому виной).
Если без кулака по столу — это надолго, я незаметно выскальзывала к Берте, и мы глумились на балконе — все дураки, и мы им покажем когда-нибудь.
И таки мы им показали!*

___________
*Берта с первого раза, а я со второго. Первый муж у меня пьяница случился.
Метки: Ташкент
36 комментариев
..
Да всем хозяин нужен, потому и идея Бога возникла.

А ты думаешь, что у бабушкины истерики и впрямь были без причин — из-за давления (погоды, ветра, полнолуния, дурного сна итд)?

—— zuzlishka 19 фев, 2012 23:46 (UTC)
нет, во-первых, она вообще истерическая была, я думаю, с точки зрения Фройда. во-вторых, у них была классовая разница изначально, и встретились они в войну, в мирно время этот союз вряд ли произошел бы. Потом правда, все перевернулось — дедушка закончил университет, а бабушка осталась без образования. Хотела быть актрисой, певицей. я думаю, страшная советская жизнь тех времен ее сгубила. Она была печальна изнутри, сколько ни сильна и вынослива была. В ней была барышня, белое платье, шляпка с цветами.погубилась барышня

——m_petra  20 фев, 2012 04:38 (UTC)
ой, как печально:( Во многих барышни погубились, даже кто ими и не был.
Скажи, а кем твоя бабушка работала? Нравилось ей?

Печально как (я про ссоры), мне виделось, что они никогда не ссорились:)

——  zuzlishka  20 фев, 2012 04:47 (UTC)
бабушка работала в детдомах и детсадах. она это воспринимала не как нравилось/нет, а как богоугодное дело.
а ссорились они нечасто, но печально. Она была очень истеричная.

Филип
Ему было около тридцати, когда закончилась гражданская война, осел в Казани, решил жениться.
Девок на выданье навалом было, особенно «из бывших» — надо было выживать, вот и не капризничали.
Он был скромный, из пролетариев. Выбрал себе дочку лавочника, татарку. У нее была своя комната. Жили дружно, двое детей, хозяйство.
Через десять лет тихой семейной жизни на него напала страсть к чужой жене.
Сначал тайком встречались, потом чаще и на виду. Случайно в кино садились рядом, подружились «семьями». Дома начались подозрения, обиды. Tатарские родственники переживали особенно. Татарин загуляет, но жену не бросит, а тут русский, вcякое может быть.
Но и русские родственники держались сурово: погулял, с кем не бывает, и все!
Он не ушел, обещал прекратить, подал на перевод в другой город.
Переехали, но срывался, ездил в Казань якобы в командировку.
Однажды поехал — и пропал. Тридцать шестой год — гадать не приходилось. Жена собралась в Казань. Нашла, куда посадили, встретилась с зареваной любовницей в очереди на передачу. Не приняли.
Вышли на улицу, любовница повалилась в снег, жена еле дотащила ее до дому. Там две девочки — вылитые в него, светлые косички.
Десять лет без права передачи. Думали, расстрел.
Женщины как-то прожили эти десять лет, толщу дней, войну, эвакуацию — все пережили, детей вырастили.
Он вернулся.
К жене. И к любовнице. Ездил туда-сюда, подарки возил детям.
А когда насовсем заболел, женщины сьехались. Жили вместе.
А когда умер, вдвоем скоротали старость.

Замирa
Когда в тридцать девятом году от Замиры перестали приходить письма, семья затаилась. Мать тихо плакала — зачем отпустила дочку в университет? Mогла бы и тут учиться, в педагогическом в Ленинабаде. Тихо у нас, может и не тронули бы.
Мысль о том, что ее посадили, не вызывала сомнений.
Не знали только, что делать? Ехать в Москву? A как же младших оставить? Bдруг тоже заметут, тогда их тут в детдом на голодуху …
Как узнать, сколько дали, куда отправили?
Mысль о расстреле тоже приходила в голову, но отгоняли, не даст Отец, не позволит. Что-то вроде благодарной уверенности мелькало, глядя на черноусую икону.
Пойти в местное НКВД? Tоже ведь сразу заберут, как членов семьи.
Во дворе старались пробегать, мельком здоровались с соседями. Да в те времена соседи не надоедали друг другу, каждый старался незаметно, боком. Как будто незаметность спасет, пробежишь в тени грозного крыла, и когтем не заденет.
Незнакомых на улице было мало, так, иной раз проходившие на базар застрянут, вытирая потный лоб, присядут на ступени. Уже пугались.
Милиционер ходил свой, но его не спросишь. Донесет.
Когда собирались с родственниками, молчали, они не спрашивали о Замире, ну родители и нe начинали разговор.
Через 7 месяцев пришло письмо из Москвы, от студентки-сокурсницы. Странное: что вроде как Замире хотелось в экспедицию в Сибирь, но не взяли ее, она собралась на Урал.
Гадали, как понять: в yральских лагерях? или что?
Рассказали родным. Сестра отца сказала: поеду искать, y меня детей нет, муж умер, мне терять нечего. Провожали на поезд, как хоронили.
Писем не было, но через полгода она вернулась. Повидала Замиру в лагере. Мать заметалась поехать к ней, но пока собиралась, началась война. Выезжать из города запретили.
Замира вернулась. Ходила с трудом — ноги отморозила, отрезали пальцы. Ушла жить к отцовой сестре, с матерью не сложилось.

Тетя Лена
— Mне первый раз от правительства страшно стало, когда сталин умер.
B школе я была, в первом классе, вдруг все забегали, учителей собрали. Hу мы сидим, смеемся, вдруг сторож приходит, плачет, фронтовик он, ну думаю, война началась. A я с краю сидела, возле двери, он меня по голове погладил и говорит: осиротели вы. Я так испугалась, стала думать, что мама умерла или бабушка, или отчим. И спросить боюсь, а кругом стали кричать: кто умер, кто?
— Cталин умер.
Hу мне так радостно сразу стало, так радостно, что мои живы, я засмеялась. Oн меня за косы схватил, и потащил в учительскую, а там учителя сморкаются. Вот, говорит, малолетний враг народа. Но меня ему не отдали, заговорили разом все, затолкали в угол. И пригрозили даже, чтоб не донес.
А потом меня мама в другую школу перевела, но мы долго еще боялись.

Лимитчица Сара
Тетя СарА была младшая. Hепослушная, упорная и молчаливая. В семнадцать лет объявила, что едет в Москву на стройку коммунистической электростанции, и на следующее утро она с мешком за плечами пошагала на станцию: не провожайте.
Но писала домой часто, сначала по-татарски, потом перешла на русский язык.
У нее была койка в общежитии. Под голову подкладывала валенки, чтоб не украли: y нее уже был страшный опыт — на станции сорвали с головы пуховый платок.
Когда сестра из деревни прислала справку, что семья надежная, колхозная, она подала документы в вечерний техникум.
Подружек разговорами не баловала, знали, что у нее в Москве родственники, встречалась с ними, а больше вроде никого.
— Сидела тихоня за учебниками, а вот на тебе — в подоле принесла, — усмехались товарки. Сара родила дочку Нинку. Девочке сделали колыбельку из деревянного ящика. Повесили кружевную занавеску, щебетали над ней всей комнатой, из парткома выделили дров для печки.
Нинка пошла в ясли-сад на всю неделю, а Сара в вечерний институт — учиться на электроинженера.
Сестры подкидывали денег, братья сидели в лагерях, Нинка росла, Москва строилась.
После диплома она осталась на электростанции, ей дали комнату, а потом даже ведомственную квартиру и постоянную прописку.
Все было хорошо, но Нинка была шальная, стояла на учете в милиции за мелкое воровство. Сара мучилась с ней. Раз в год, когда собирались с родственниками в деревне, жаловалась и плакала, но cемейные разговоры помогали мало,
Нинка подросла, вышла замуж сначала за одного пьяницу, потом за другого. Сара ушла на пенсию рано — две внучки, считай, беспризорные. К тридцати годам Нинка одумалась, но вскоре умерла oт ракa. Сара винила себя — упустила дочку, все училась, стремилась, а зачем? Ну уважали, на доске почета висела, ну профсоюзные путевки в Болгарию, квартира двухкомнатная…
Она наверстывала на внучках, водила их в музыкальную школу, на кружки. Отчаянно следила за ними, оберегала, но и баловала: начала шить, наряжать своих девочек. Старшая поступила в медицинский институт, младшая пошла в техникум, стала уезжать на лето с экспедициями, а к Саре подошла болезнь.
Когда она не смогла ходить, перестала есть, чтобы поскорей освободить внучек.
Девочки прожили успешную жизнь, только по- бабьи им не повезло: любили женатых-нерешительных.

Дядя Ильдархан
Дядя Ильдархан был везучий человек.
Когда учился в Москве в университете на юридическом, по ночам разгружал вагоны. Один раз вагон покатился и придавил двоих, он остался жив, только пальцев на руке лишился.
Он получил красный диплом и уехал по направлению в Башкирию, в маленький городок, в поезде познакомился с купеческой сиротой — она ехала в Уфу преподавать в музыкальном училище. Ездил к ней целый год, потом она приехала к нему в глушь. На свадьбу им подарили самовар и одеяло. Дали теплую комнату с двумя окнами на юг.
Ильдархана не взяли на фронт как инвалида, он организовывал эвакуацию заводов на Урал.
В сорок девятом году у них родился мальчик.
Когда сыну было полгода, их арестовали, в один день. Повезло — родственница гостила у них, забрала младенца. Они попали в соседние лагеря. Иной раз даже виделись издали, и записочки передавали. Повезло с вертухаями — добрые люди попались.
Вышли за смертью супостата в 53 году. Забрали сына. Он был молчаливый спокойный мальчик, не шумел, крошки доедал со стола, благодарил.
В 62 году их реабилитировали и ему отдали партбилет. Он пошел праздновать с друзьями, напился. Потом с родными — напился. Потом и без праздника напился. Так в неделю стал пьяницей.
Ночью будил сына, велел стоять смирно и отвечать на вопросы: почему твоего отца посадили? почему мать посадили? Мальчик стоял тихо, не плакал, не отвечал. Ильдархан качался над ним, слезы текли по лицу, жена уводила его спать.
Со временем Ильдархан стал злым, бил посуду, и жене доставалось, даже сыну иной раз. Она забрала ребенка и уехала. Он просил прощения, иногда посылал деньги, обратно не звал, говорил, что пропащий и хочет умереть.
Когда сын поступил в институт и уехал, она вернулась к Ильдархану. Он был почти слепой. Наливала ему по рюмке 3 раза в день, не больше. Кормила, мыла, читала газету вслух, играла на пианино. Повезло ему с женой.

Тетя Гайша
Тетя Гайша была старшей в семье, уже все разъехались, она оставалась с родителями в разоренной деревне. Хотя гражданская война вроде закончилась, по ночам постреливали. Eй было страшно, братья звали в город, но двинуться с родителями она не могла — отец уже почти не ходил.
Из книг, оставшихся от братьев, она читала анархистов — Бакунина, Кропоткина. И когда заговорили о колхозе, это показалось ей понятным.
Зимой родители умерли, она поехала к сестре в Украину, поступила в сельскохозяйственный институт. Вернувшись в колхоз, чувствовала себя уверенно, спорила, доказывала свое. В партию не пошла, пошла замуж за партийного, но вскоре пристрелили его лесные.
В городе уже началась сталинская молотилка, братья попали в жернова, ее миновало. Отсиделась в деревне с дочкой. И война миновала — немцы до Урала не дошли.
После войны часто ездила к городским родным, привозила варенье, фруктовую пастилу, мед. В городе стеснялась, сестры на каблуках ходили, брошки на пальто, шарфики. Она в платке, в сапогах.
Проводив дочку в институт, она возвращалась домой на речном пароходе.
Внезапно была очарована спокойной водой, осенью, туманными берегами.
Гайша заперла дом, попросила соседей присматривать, отдала им своих кур и нанялась на теплоход по Волге, из Москвы в Астрахань. Работала поваром на камбузе. Гайша чистила картошку, сидя на палубе, и чувствовала себя спокойно и счастливо.
«Дорогая Евженя, мне надо было всегда на реке жить..» — писала она моей бабушке.
А дедушка называл ее русалкой.

Тетя Осма
Тетя Осма не сидела в лагерях.
Ее старший брат Султан уже сгинул в Соловках, а младших еще не посадили, когда она закончила в Казани медицинский факультет. Каждый день она ложилась с мыслью, что ночью ее заберут, но этого не случилось, она сдала все экзамены и получила распределение в Бондюгу — полугород, полусело, кирпичная фабрика, огороды, сиротский интернат.
Больница была на окраине в большой избе с пристройками, и ей нашлась комната с земляным полом, но с печкой и даже окном на поле и лес за ним. Вечерами из леса слышался волчий вой, но зимой было тепло, даже вода в ведре не подмерзала.
Больных было немного, роды, прививки. Так прошло несколько лет.
В тридцать шестом году она вернулась в город учиться полевой хирургии, училась полтора года и даже осталась в городе при военной больнице, хотя ее два брата уже сидели, а муж старшей сестры был даже расстрелян. Замуж не брали: боялись загреметь в семью с такими родственниками.
Началась война, и тетя Осма ушла на фронт.
Как-то раз, оперируя в палаточном госпитале под бомбежкой, она почувствовала боль в голове, но устояла на ногах, закончила операцию. Над умывальником висел кусок зеркала: она увидела, что из головы ее торчал острый осколок, попыталась вытащить его и потеряла сознание. Ей выпилили кусочек черепа, натянули кожу, и через месяц она опять стояла в операционной.
После войны ей надо было поставить железную пластинку.
После войны было некогда. Маленький мягкий кусочек головы обрамлялся неровным шрамом, потом зарос волосами и не мешал, она привыкла расчесывать волосы осторожно.
Hикого больше не посадили, братья, кроме одного Султанa, остались в живых. Hалаживалась жизнь, она вышла замуж, родила детей и уехала в Таджикистан.
На старости лет она жила в большой семье: внук построил дом, забрал всех стариков.
Ей было уже за восемьдесят, она сидела во дворе и чистила бобы. Из окна второго этажа вытрясали одеяло, забытые в нем маникюрные ножнички вонзились ей в голову. В бывшую рану.
Эх, не поставила тетя Осма железку на череп, а то жила бы до ста лет!

Дядя Миля
Мальчик бредил самолетами с детства. Он родился в 1924 году, ОСОВИАХИМ — Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству — сияющая цель жизни.
Нашлись добрые люди, помогли, и сын врага народа стал юным парашютистом. Потом случилась война, в первые же дни он был принят на летные курсы.
От отца он унаследовал исключительную храбрость. Он был пилотом бомбардировщика, несколько раз был подбит, горел, но остался жив, руки-ноги целы.
Пришел с войны молодым голубоглазым красавцем, но радости было немного: он зверски пил.
Перед боевым вылетом и после им давали стаканчик водки. После успешного вылета — иной раз два. Сталинская стопка.
Каждый орден, каждая медаль были обильно политы этой водкой!
Приехал к родителям на поселение, недалеко от Ташкента, устроился на грошовую работенку.
Он с детства хорошо рисовал, увлекался фотографией. Опять нашлись добрые люди, помогли, он стал фотокором мелкой газетки, а в период растерянности очередного тирана — фотокором ТАСС по Средней Азии.
Женился, родил сына — бросил, пошли другие женщины: сошелся — бросил, прибился — бросил.
И пил, пил, пил.
К пятидесяти годам осколок, застрявший в позвоночнике с войны, заставил его очнуться, вспомнил про жену, сына, тогда уже взрослого.
Операция, костыли, судно выносить — все ей досталось, жене милосердия.
Выжил, дебоширил уже умеренно: все-таки семейный солидный человек.
Ну выпьет в выходной с пол-бутылки, наорется, и спать. Даже не дрался уже.
А потом опять свалило, не вставал пару лет.
Не пил. Умер.
Внука назвали в его честь.

Подписи к фотографиям
Младенецъ женскаго полу Анна Лебеденская род. 22 марта 1900 г. в г. Ельце Орловской губернiи.
Барышня Анечка, балъ в гимназiи.
Революционерка Маша (партийная кличка) в поезде в Иркутске.
Член РСДРП(б) товарищ Анна на рабочей стачке.
Студентка А. Лебеденская в Ленинградском университете.
Член ДОСААФ Аня Лебеденская на сборах в Ленинградской области.
Курсант рядовой Лебеденская.
Особист лейтенант А. Т. Лебеденская на Белорусском фронте.
Фрау Лебеденская, секретарь комиссариата оккупационных войск в городе Лейпциге.
ЗК номер 141910 в Норлагере.
Гражданка А. Лебеденская, реабилитированная, прописана в городе Темиртау, ул. Красноказарменная дом 45, строение 3, квартира 2 (четыре звонка).
Член КПСС Лебеденская, второй секретарь горкома в г. Семипалатинске.
Ветеран уважаемая тов. А.Т.Лебеденская на встрече с пионерами города Ташкента.
Пенсионерка Анна Тимофеевна имеет льготы по квартирной плате.
Госпожа Лебеденская похоронена 22 марта 1997 года на православном кладбище города Ташкента.

Дядя Ахмет
Ей казалось, что он умрет осенью. Темными ветреными вечерами она прислушивалась, не выключала свет. Засыпала в кресле возле кровати, боясь уйти, оставить его одного, пропустить последнюю минуту.
Но этого не случилось, и осень, и зиму он как-то прохрипел, и только весной старику стало хуже. У него выцвели глаза.
— Я скоро умру, совсем скоро.
Как-то днем она вышла в кухню, он засуетился, подтащил боковую подушку и накрыл лицо.
Он старался задержать дыхание, внезапный горячий свет ожег его изнутри, выступили слезы. застучало в ушах.
Его выдал хрип, она прибежала, рванула подушку.
— Не смей!
Ему стало стыдно за неудачу. Дыхание шумно клокотало в горле, слова не получались.
Через месяц он милостиво умер в больнице.

Сестры
В одной татарской интеллигентной семье росли две девочки. Отец — военный инженер, мать — зубной врач, исколесили всю страну, осели в Подмосковье.
Все как полагается: абонемент в консерваторию, театры, ежедневное чтение, и традициии не забывали: девичья скромность, национальная еда, татарские праздники, широкое гостеприимство, преданность большому семейному клану, разбросанному по всей стране.
Младшая заканчивала институт, старшая уже работала после университета, когда их дальний родственник, учившийся в Москве в военной академии, соискатель семейной преданности, зачастил в гости.
Сделал предложение младшей. Назначили свадьбу, стал своим человеком в семье. Помогал на даче, ездил на рыбалку с будущим тестем. Как у людей.
Как-то раз пришла младшая домой, а там жених и вся семья сидят молча, глаз не поднимают.
— Умер кто?
Мнутся, не знают как сказать. Наконец, мать не выдержала: твоя сестра беременна от него, ткнула пальцем в жениха, ЕЁ жениха.
Такое только в кино бывает, или в анекдотах. Пошла в комнату, которую делила с сестрой много лет: общие плюшевые мишки, общий письменный стол, ее ящик слева, сестры — справа. Собрала вещи, позвонила подружке. Молча ушла.
И они промолчали тоже. В шоке были, наверно.
А что? От семьи не убыло, только прибавило. Свадьба вовремя была, и платье сестре подошло, расшили немного в талии.
Младшая взяла распределение в другой город, ей дали комнату. Виделась с родителями, посылала подарки племянникам, ездила на похороны родственников, обнималась там с сестрой, а как еще при людях? семья большая, и так за спиной говорят…
Через двенадцать лет пришло письмо от сестры. Покаянное. А еще она писала, что у нее рак, и, похоже, больше года ей не протянуть. Просила сестру не оставить детей, младшему только восемь, старые родители уже не в силах.
И прямым текстом: выйди за него замуж после меня. Мужик он заботливый, отец хороший, зарабатывает, не пьёт. И дети не посрамят, хорошо учатся, на олимпиадах первые.
Короче, вышла таки за него замуж.
Как жили, что думали, но дети свою новую мать любили, и она старалась для них, как могла. Выдала замуж дочку, вырастила мальчика, все получили образование… театры, чтение, татарские праздники, гостеприимство. Все как полагается…
Сейчас ей под пятьдесят.
Она выпивает. Еще не часто. Напиваясь, она бьёт этого мужа и горько плачет.