tatar.uz folk history

Это была комната со многими нишами в стене, в которые складывают стопками курпачи — стёганные вручную одеяла — длинные тонкие национальные матрасы, их в семьях бывает много. Мама эти ниши закрывала с сюзане, а некоторые использовали как книжная полка.

У Шамсэ-Камара была невестка молодая Мунира и её двое детей, младшего звали Мансур, я его полюбила, а он — меня, из-за него я к ним приходила, когда мы уже у них не жили.

Один раз он мне сказал, провожая до калитки: «Иниса! Тогэн кильгач, нарса опкильма». — Ещё раз придёшь, ничего не приноси». Ребёнок укорял меня по-детски прямо, так как я приходила с пустыми руками, надо было хоть конфетку дать. Когда приходишь к ребенку, надо гостинец, какое-нибудь лакомство принести, не знала я.

Мунира была еврейка, её сироту взяли совсем маленькую, когда во время войны эвакуировали в Ташкент детей-сирот, лишившихся родителей, с ранних лет, испытавших ужасы войны, приняли в свои семьи наши ташкентские жители. Одна узбекская семья усыновила одиннадцать детей. В то время ещё не было никаких пособий от государства, никакого опекунства. Его фамилия известная. В Ташкенте есть ему памятник. Узбекфильм снял про них художественный фильм «Ты — не сирота».

Так вот, Муниру звали Броня, она выросла в семье Шамси-Камара, говорит чисто по-татарски, потом стала женой старшего сына своей новой мамы, язык не поворачивается назвать её мачехой. Мунира приняла мусульманство, и свекровь её всегда любила как родную.

У них мы почему-то долго не пожили. Переехали на другую сторону ул. Навои в Строительный проезд около входа в большой новый стадион «Пахтакор», который недавно построили на 50 тысяч мест. Направо от ворот были маленькие глинобитные (саманные) домишки, там у Хайри-опа мы сняли комнату.

Алик наш бедный так уставал от этих наших бесконечных переездов таскать вещи, баулы, стулья по длинным переулкам бывших ташкентских улиц. Мы очень уставали, и стали ругаться, выговаривать маме, зачем мы из-за того, что ушли из Куйлюка, теперь на одном месте не живём, снова и снова сразу же уходили, как цыгане вечно с вещами таскаемся, и мне это надоело. «Это вы, мама, так делаете, зачем сразу же уходим?»

Алику теперь пришлось поехать к бабушке на Тал-Арык, потому что здесь на ул. Навои русских школ не было, на Хадре была одна узбекская школа №42, и он вернулся в свою школу и ездил вместе с Эриком Чипигиным, с которым они друзья.

Я сказала, что тоже уйду из дома, у нас все равно нет дома, один бесконечный тупик. Сказано — сделано. Я собрала свои учебники, тетради, кое-что из одежды — всё в черный чемодан, но на этот раз не ушла. Хайрия-опай вместе с мамой солидарно меня уговаривала не бросать мать, и что «ты — девушка пропадёшь».

Хайрия-опай была городская узбечка, не на много старше меня, грамотная, уверенно говорила на обоих языках, вещала: «Не рви сердце матери, думаешь ей легко? Довольно ребячиться!» Она одна растила сына, жила без мужа, почему — не говорила. Эта женская доля всегда понятна и без разговоров и вопросов. Я с ней подружилась.

Столик этот покрыт стареньким ватным одеялом как длинной скатертью, которое становится горячим, а вокруг столика на войлочной подстилке положены на полу разноцветные курпачи, на которые садишься, просунув ноги под горячее одеяло. Сидя за сандалом зимой можно хорошо согреться, и в комнате становится теплее.

Так как все эти узбекские дворики и дома были самострой, путанный лабиринт переулков, тупиков, и множество таких хибар и участков в Старом городе по генеральному плану столицы подлежали сносу, то Хайрия-опа получит хорошую благоустроенную квартиру, а мы снова уходим.

Около нового стадиона надо в первую очередь территорию благоустраивать. Эти все хибарки и ветхие саманные домишки на ул. Навои с этой нечётной стороны улицы постепенно все сносят и делают красивые площади, строят магазины и кафе.

Марьям Кабирова в аптеке

Мама работала заведующей ручным отделом в большой аптеке №12 по ул. Навои, дом №6 на чётной стороне улицы с большом красивом трёхэтажном кирпичном доме. Сталинские высокопотолочные дома 3 и 4-х дома выстраиваются уже до конца улицы. Мамина аптека была близко на углу улиц Навои и Полиграфическая (ныне Усмана Юсупова) и поэтому мы в этом районе поменяли четыре квартиры за четыре года, зато маме, наконец, было облегчение ехать на работу бесконечной труженице-кормилице. Такая далекая и трудная дорога утомляет больше, чем сама работа.

В этих узбекских двориках с тёплой утоптанной землёй везде журчат арыки, полные воды, деревья посажены повсюду и во дворах, и на улицах, в основном вишнёвые и урюковые, очень красиво они цветут по весне, ещё листьев нет, а деревья все в цвету. Красивейшие, нежнейшие белоснежные цветочки вишнёвого дерева — знаменитая японская сакура — её сажает у нас каждый житель в своем саду в первую очередь, и вишнёвое варенье — самое вкусное с натуральным консервантом — кислость. Из арыка поливают вёдрами, особенно в летнюю жару и веет такая прохлада, полная ароматом растений и политой из арыка доброй ташкентской земли; и здесь получается всегда такая мягкая погода, что даже сильная июльская жара не чувствуется в этом простом узбекском сельском быте, где нет удобств и никакого намёка на комфорт; ни асфальта, ни бетона, ни высоток, а воздух в саду великолепный; и всё: и солнце, и небо, и ярко-красные вишенки за окном — всё радует глаз, если бы не наши частые переезды с тасканием на себе нашего домашнего скарба.

Однажды вечером меня провожал после театра именно в этот зеленый дом Волик — Владимир Рецептор, будущий киноактер в Москве. В Ташкенте они жили в том же красивом доме, где на первом этаже помещалась мамина аптека. (Жить с фамилией Рецептор в доме над аптекой!). Волик учился на пятом курсе филфака САГУ, а я — на первом курсе Биофака. Их факультет пригласил на вечер наш, и меня домой провожал Волик, и мы с ним снова прошлись по нашему длинному переулку. Волик признался, что сочиняет стихи. Это здорово! Он прочёл своё стихотворение, которое дотянулось почти до конца переулка. «Нельзя ли для прогулок подальше выбрать переулок?»

Я запомнила первые строчки:
«Позвольте, академик, взглянуть хотя бы раз,
Студентам не мешая, на ваш прекрасный Марс…»

Волик был высокий симпатичный, кареглазый, с тёмной шевелюрой вьющихся волос, очень воспитанный молодой человек. Сразу было видно, что он из хорошей семьи. Я замечала как он мило смотрит, абсолютно ничего себе не позволял; но я была очень горда собою, что я — симпатичная, умелая, всеми расхваленная. В будущее смотрела с присущим юности оптимизмом.

Я была с самомнением выше всяких Воликов и не разглядела в нём его талант, его доброту, жила в ожидании в моей жизни более достойнее меня, чего-то необыкновенного и замечательного. Я ни с кем не встречалась, никому я рабски не подчинялась и наслаждалась в себе самой и всегда была чем-нибудь занята. Меня все-все возвышали, особенно мама после того, как я покорила Университет.

Об этом подробнее расскажу. Это, можно сказать, — моя первая победа в жизни.

После этого длинного переулка с закоулками на нечётной стороне ул. Навои мы снова уже в четвёртый раз переехали, и снова на другую чётную сторону недалеко от ул. Джар-куча, где мы уже жили; тоже по переулку у одного зубного врача-протезиста, у которого был большой хороший дом, ухоженный фруктовый сад и двор большой, — стоматолог золотой. Кроме нас ещё одна квартирантка жила.

Дом длинный справа от входа, много комнат окнами в большой зелёный весь в цветниках и фруктовых деревьях двор, слева хозяйственные пристройки и туалет. А прямо от ворот большая со всех сторон застеклённая летняя веранда, которая возвышалась выше дома из-за подвала с высоким потолком.

Хозяева были уже не молодые, бездетные. Я с хозяйкой подружилась, и она мне про это и рассказала, высокая полная добродушная богатая узбечка. У них воспитывалась девочка — школьница, хорошенькая белолицая Лола. Хозяйка её удочерила у своей двоюродной сестры, у которой восемь детей.

Мы с Лолой иногда ходили на Шейхантаур за горячими лепёшками к чаю. Только из тандыра лепёшка, от которой шёл такой тминный запах, что не купить лепешку, мимо пройти — никакой возможности. А потом мы вместе на красивой солнечной веранде чаёвничали, сидя на полу за низеньким столиком на цветастых стёганных курпачах по-узбекскому обычаю. Лола приносила к чаю поспевшие абрикосы с их сада, у них ещё росло гранатовое дерево, цвело ярко-красными цветами всё дерево.

Я наслаждалась гостеприимством, была молода и счастлива в разнообразно-прекрасном моём мире. Ещё у них жил родной братишка мужа хозяйки Аббас, он учился в институте, часто работал во дворе, помогая по хозяйству и на меня поглядывал.

Но что интересно было, через несколько лет спустя, когда я была в Москве на практике. В Москве мы с Аббасом случайно встретились. Говорят мир тесен. Действительно. Как можно встретить своего земляка в таком большом мегаполисе, в столице огромного государства своего знакомого из небольшого города за тридевять земель? Ташкент в 50 годы еще не был городом-миллионником. Бывает в своём городе годами не встречаемся со знакомыми своими жителями. Кто же нас толкает на такую встречу?!

Аббас, конечно, был из культурных узбеков, ещё старых учёных семей, про которых говорят «белая кость». Культурный, но туда же какие и все некультурные. Он пригласил меня встретиться около метро, где мы с ним случайно увиделись, здесь же на следующий день. Я пришла, а Аббас, долго не думая, стал прижимать меня, обнимать и полез целоваться. Его такие молниеносные порывы удивили меня и разозлили. Я ему пригрозила, что всё расскажу его брату. Это было как мы доехали до кинотеатра «Ударник». В кино я с ним, естественно, не пошла, вернулась в метро и поехала в общежитие. Он сначала удерживал меня, я вырывалась, прохожие стали обращать внимание, и он отпустил, звал, сказал ладно, если не хочешь… и т.д.

Вот такой некрасивый эпизод был у меня с этим Аббасом.

Всё равно из далека вспоминается хорошее, плохое — не очень плохим; идеалистически запечатлён мой образ в те годы, когда ты был молод, полон сил и счастлив, и таким милосердным городом являлся солнечный гостеприимный мой любимый Ташкент.

V. Студенческие годы, мои университеты

«Моей судьбой, сказать по правде очень,
Никто не озабочен».
— М. Ю. Лермонтов.

Из невозвратного далёка прошло детство, милое, свободное, запоминающееся. «Златые годы первых лет, и первых лет уроки, что вашу прелесть заменит?» Началась молодость восторженная жизнерадостная и самостоятельная. Мир моих чудес, моих побед! Я помню множество вещей, как будто все это было вчера, всё в памяти осталось.

Здешний тёплый климат и щедрое солнце — бесконечное ташкентское лето, — в Ташкенте было легче жить, солнца было много, а оно способствует выработке в организме серотонина — гормона радости, и все беззаботное наше лето солнце нас спасало, солнце нас вскормило, и его лучи отпечатались на наших лицах и на наших добрых сердцах, — бесконечное ташкентское лето. «Лето — это маленькая жизнь».

Салют Инесса! Чувство вольности и независимости в разнообразно-прекрасном мире радовало в жизни, настолько чувствовала себя хозяйкой судьбы, как в те вольные счастливые годы детства. Мир, открытый взору и размышлению.

Я думала про себя, почему я такая оптимистка несмотря на нашу бедность? У меня был талант жить, купаясь в лучах обожания и щедрого солнца, растапливающего страх. О трудностях я быстро забыла и очень любила музыку, книги, кино, театр и, конечно, маму, Алика, подруг, детей, родных — всех!
..

Об особенностях своего детства я уже рассказывала, что хотя всё своё детство я была с бабушкой, то есть должна была быть домашней, но я с шести лет оторванная из родного дома в Митани, сразу не полюбила дом на Куйлюке, в который мы переехали и другую маленькую бабушку Онькай (её безногость щадили, и все её так называли) из-за того, что она без ног была ростом с меня, я ее не признавала, не слушалась и убегала на улицу. В это время меня радовали только Алик и Бобик. Маленькая очень дружелюбная собачка с грустными глазами. Она была домашняя, а не я.

Кушала она всегда на кухне вечером, в комнату её мама не пускала, но Бобик терпеливо выжидал около двери и потом тихонько и незаметно заходил и ложился под кровать к Онькаю. Это кровать была единственная в доме.

А много лет спустя в этом доме были злые собаки на цепи.

После Куйлюка, когда мы без конца переезжали с одной хозяйской квартиры на другую, то есть были, всё-таки бездомные, как я могла быть домашней? Я уходила из наших домов в кавычках, фактически чужих, куда угодно: на улицу, к подругам, в кино, в театр, к тёте, в церковь, в воинскую часть со Светой. Повзрослев, вообще, большую часть светлого времени суток — Его Величество Дневной Свет — проводила где-нибудь только не дома. Мне было там всё интересно, там я видела много необычного, а дома все то же самое. Я очень любила ездить на трамвае по городу и смотреть в окно. Мне лишь бы неинтересно не сидеть дома, а гулять по городу, где я видела блистательный мир людей, мир города.

«Не выходя со двора чемпионом не станешь».

«В детстве у нас не было ни телевизора, ни компьютера, а было одно только детство».

Я всё своё детство и юность прожила по Ювеналу, но этого не знала, узнала только в зрелом возрасте, когда записывала рассказы о себе, выписывала цитаты.

Мне было прискорбно, что я росла уличной, плохо училась в школе, не слушалась Онькай. Поздно поняла причину моего такого поведения, но быстро успокоилась и стала наверстывать упущенное. Как всегда не унывала, как будто знала выход, не важно, где ты ищешь, главное, знать, что счастье где-то близко и возможно. Я очень была в этом уверенна. Анализирую свою везучесть и свой оптимистический характер, я догадалась, какое благоприятные было начало моей жизни в семье. Причина, конечно, не одна, но вот главная: это всё потому, что в первые годы моей жизни, отродясь, я стала любимицей моей бабушки Обиджаным, которая нянчила меня до шести лет, потом и моего братика. А также я была первенцем у родителей, которые меня обожали.

У бабушки было три сына, и она очень была рада девочке. Как она меня любила и холила, я уже и в старости помню! Как будто я родилась ей на радость. Обиджаным меня боготворила. Я хорошо помню тот момент, когда я засыпала в маленькой кроватке, мама перестала давать мне соску, а я не могла без этого никак заснуть.

Папа говорил бабушке нельзя давать так долго соску, у девочки будут зубы кривые, что надо выдержать. Но Обиджаным потихоньку всё же давала соску, и этот момент счастья я навсегда запомнила. Может так было не раз, иначе я бы не запомнила; ведь я была в очень благоприятном для меня положении, я мучилась без соски, а бабушка берегла мои слезы.

Я выросла весёлой, радостной, всех любила, много умела с детства, была самостоятельной и смелой, потому что в своём младенчестве росла не в черных руках: ясли, няни, а с любимой и любящей бабушкой, мамой и с папой до самой школы.

Слёзы малыша, отданные в чужие руки, нельзя допустить, это травмирует психику ребёнка, если он не может находиться в дали от мамы и уже при сборах начинает плакать. С раннего детства такой малыш становится очень нервным, он часто капризничает, кидает игрушки и много плачет.

Берегите слёзы своих маленьких детей.

«Бог находится в ребёнке, проливающем слезинку, а не в миропорядке, которым оправдывают эту слезинку».

Я в молодые свои годы стала гордой, самовольной, жизнь свою устраивала как мне нравится.

Несчастья преследовали и семью, где жила сестра матери, но я не привыкла терпеть и во что бы то ни стало решила вырваться из этого бездушного дома. Моя мама здесь мучилась, Алик здесь мучился… Чертова жизнь.

Ну, уж нет, не для того я родилась! Я не сдамся по любому. Меня спасли лишь быстрые ноги и природная ловкость. Я убегала, сбегала, старалась и выскользнула-таки из этого мирка, воочию увидела себя, бегущую по улочкам куда угодно, лишь бы не оставаться там, где счастье быть не может, и сбежала насовсем.

гл.2
..
Нашу семью спасало то, что наша бабушка хорошо шила, она шила буквально всё: и постельное, и нижнее бельё, и подшивала, и переделывала нам платья и рубашки. В то время это было очень экономно иметь швейную машинку и уметь шить.

Мне нравилось смотреть, как Онькай шьёт и кроит. Она шила себе все свои короткие, но взрослые платья всегда с длинными рукавами и большими внутренними карманами, которые служили ей и сумочкой, и шкатулкой, чтобы всё необходимое было под рукой. Платья эти были свободные на прямой кокетке как национальные узбекские платья. И мне Онькай сшила очень красивое маркезетовое платье с синими цветочками на белом фоне, с оборками на кокетке, мне оно очень нравилось.

По сути, меня Онькай и научила шить.

Когда я училась на первом курсе, мне очень захотелось новое платье. У нас было много выкроек. Большой комод был забит выкройками. Нам подарили красивый штапельный отрез светло-зелёными маленькими цветочками. Мне понравилось платье с круглой белой кокеткой и широким чёрным блестящим поясом с пряжкой. Мода была на широкие пояса-ремни. Денег на портниху не было, и ждать я не хотела. Я надумала быстренько сшить сама. Я сколько раз видела, как быстро и просто шила свои платья бабушка. Я купила для Онькая несколько конвертов с марками, атласные разноцветные ленточки по одному метру за сущие копейки и поехала на Куйлюк. Попросила Онькая скроить, а сошью сама. Она скроила, у нее нашёлся кусочек белого штапеля на кокетку, которую она мне помогла. Я была так обрадована, что пообещала ей со стипендии купить отрез на платье. Дома я за два дня полностью всё пошила.

Это платье я долго носила, с него даже фасон брали.

С тех пор и до сих пор я шью и для себя, и для продажи. Такая удобная и простая в работе эта машинка «Zinger», шьёт с любой ниткой и не рвёт.

И как это здорово иметь бабушку-портниху! Ещё я от Онькая переняла привычку к письму, любовь к писанию. Я много чего записываю, переписываю, пишу о чём мне нравится и о чём думаю. Выходит, что моё детство на Куйлюке, которое в их доме мне не нравилось, благодаря Онькаю даром не прошло: я многому научилась у нашей маленькой бабули.

Как же пригодились твои заботливые уроки рукоделия, Онькай! Светлой памяти!
..

гл.7
..
VII. Первая любовь

«Только утро любви хороши,
Хороши только первые робкие речи».
— В.В. Набоков.

Неля, как обещала познакомила меня со своей компанией. В нашей молодёжной компании было так: я была влюблена в Бориса, Неля — в Тагира, а Борис — в Нелю. Другие девочки и ребята приходили их знакомы, некоторые парами уединялись, а потом откланивались, кто-то приносил конфеты, кто-то — пластинки: Козина «В парке Чаир распускаются розы…», П. Лещенко «Вино любви недаром нам судьбой дано, захватит сердце жаром, воспламенит пожаром…» А. Вертинского:

«Я маленькая балерина, всегда мила, всегда мила,
И скажет больше пантомима, чем я сама, чем я сама.
А дома в маленькой каморке больная мать
Мне будет бальные оборки перешивать.
И будет думать засыпая, что мне легко, что мне легко».

Мы с Нелей никуда не уходили, она всё Тагира своего ждала, жаль, что он — не приходил. Потом Борис нас провожал. Я оставалась ночевать у Нели, чтобы поздно вечером не ехать домой. Борис живет на той же улице, что и Неля близко.

Собирались мы у Бориса в небольшом домике в конце двора у Эльвиры, которая всегда была там. Иногда она заходила, поглядывала как мы общались, танцевали, включали радиолу. Эльвиру и ее старшую сестру 10-12 летними девочками взяла на воспитание семья Бориса, когда в Ташкенте предлагали эвакуированных из России детей — сирот войны — в свои семьи. Старшую уже выдали замуж. Этих детей, испытавших с детских лет все ужасы войны и ужасное сиротство, все приёмные родители жалели их и хорошо заботились о своих приёмных детях. У самих двое детей: сын — первокурсник и дочь школьница.

Когда я с Борисом танцевала, он сам меня приглашал, так вот он, танцуя со мной, тихонько говорит: «Неля, Неля, Неля! Она мне очень по душе, но она своего Тагира любит, хороший, правда, парень, из отличников». И я в Бориса влюбилась: высокий, стройный, с белоснежным улыбающимся лицом и добродушным характером. Его все друзья любили, это было заметно. Дома я записывала о своем чувстве, о наших встречах, которых я еле-еле дожидалась, чтобы снова увидеть Бориса. Мои эти записи мама прочла и пошла к Неле узнать не случилось ли чего, не потеряла ли девственность. Неля ее успокоила и сказала ничего такого не было, вы можете к ним сходить и сами узнать. Меня такое недоверие сбесило, и я свой первый дневник выбросила. Жалею, но из-за чего мама так испугалась, так эту откровенную строчку помню: «Я люблю Бориса, но я не могу позволить ему, что он позволяет, я разрешу только своему мужу».

А Борис Неле сказал: «Инна такая идейная, такая правильная, но я — не святоша, она мне нравится». Это его «я — не святоша» — я услышала от него самого при весьма неприглядных обстоятельствах, несколько позднее наших вечеринок. А пока мне было интересно, что я вхожа в компанию профессорских детей, поступив в Университет. Окрыляло чувство любви, жизнь была прекрасна, и я была счастлива.

Однажды был такой интересный случай. Неля мне сказала, что меня приглашает Борис. Я спросила, за тобой зайти, нет, — завтра мы не собираемся, иди сама. Вспоминая ее слова обо мне, что я нравлюсь, радости не было границ.

I am happy very well!

В назначенное время я зашла в их двор, Борис радостно встретил, и мы сразу свернули на крыльцо их большого дома, а не пошли как всегда к Эльвире во флигель. Дома была их дальняя родственница — помощница по дому. Я её и раньше видела, они её звали амма — тётя. Он приветствовала: «Хушкелибсиз!» — Welcome, то есть. Мы прошли в конце широкого коридора в шикарный зал: на больших окнах красивая шелковая тюль до самого пола, целый ряд мягких стульев с двух сторон длинного и широкого стола, прямо сервант с красивой фарфоровой посудой. А люстра, как новогодняя ёлка, вся блестит. Я такой богатый дом увидела впервые. Я села на краю стола, на столе ваза с фруктами, тётя принесла чайник с чаем и пиалушки. Борис такой нарядный, с белоснежным лицом и в белоснежной рубашке, он всегда улыбчивый, что-то говорил, всё не упомнишь, сказал, что его мама часто бывает на гастролях, и что он один дома.

Мама у него знаменитая народная артистка Уз.ССР — Халима Насырова. Она — настоящая национальная певица, у неё сильный голос, поёт спокойно, не надрываясь, всеми любимые старинные узбекские песни.

Короче, понятно, что моя первая любовь намекнул, чтобы я пришла, когда он один дома, сказал, что я ему понравилась. Я так растерялась, Борис заметил, что мне не по себе и стал извиняться: «Если что, не обижайся, я прямо говорю, что я — не святоша». Вот что было, как бы предупредил.

Всё же, кто, что не говори, а всё-таки, они очень порядочные, культурные люди мои новые знакомцы.

Однако одним дуновением ветра замёрзло моё необыкновенное радостное чувство. Точнее, я испугалась обстановки, на меня всё плохо подействовало.

Неля ничего не спросила о моём свидании с Борисом, а поговорили мы о Тахире. И вскоре я была зарегистрирована с Тагиром в заксе Кировского района без свадьбы, без любви — фиктивный брак. Это нужно было, чтобы сохранить квартиру. Отец Тагира женился, жена родила двойняшек, вот отец и решил разменять квартиру на две и решил поговорить с сыном.

Тагир был очень расстроен, он мачеху не признавал и не хотел уезжать с маминой квартиры. И Неля посоветовала ему быстро зарегистрировать свой брак фиктивный и посоветовала меня, свою подругу, сказала Инна очень хорошая подруга, порядочная девушка. Неля сказала, что Тагир с мачехой не общается, не разговаривает, а Танька общалась с ней и няньчает двойняшек.

Мы с Нелей пошли к ним знакомиться. Когда мы к ним зашли, у них сразу послышался детский плач и весь коридор был завешан пелёнками и ползунками.

Тагир мне очень понравился, такой красавец! Метис, такие красивые бархатные глаза, пушистые длинные ресницы, смотрит всё время вниз и ничего не говорит.

Я уже все подробности не вспомню, так как многое забылось об этой тайной истории, но помню, что ждать надо было долго, два или три месяца.

И Неля поговорила со своим отцом, который сказал, что у него есть старая знакомая, про которую Виль сказал, что она — мешок с г—ом. Виль у них никого не стесняется. Эта женщина может помочь, так как работает в милиции, но очень добрая.

Вскоре мы уехали на практику в село Хумсан Бостандыкской области. Паспорта оставили Нелиному отцу. После практики, получив свой паспорт, я сразу вырвала страницу с печатью, сначала осторожно провела бритвой. Я испугалась, что сделала очень плохое дело и старалась поскорее забыть, главное — скрыть.

Этот брак не имел никаких плохих последствий. Через два года я поменяла свой паспорт по возрасту без всяких «яких» и получила новый красный паспорт — «молоткастый, серпастый советский паспорт».

Отец Тагира оставил квартиру детям от первого брака, может быть наша затея помогла. Он сам получил по должности от государства новую большую по жилой площади, как учёный, благоустроенную квартиру.

У нас в Ташкенте начались новостройки на юго-западе столицы — Чиланзар — наши Черёмушки — и на северо-востоке — Массив Высоковольтный: широкие магистрали, четырёх-пятиэтажные дома кирпичные и крупнопанельные, а также девятиэтажки с 5и комнатными квартирами.

Население стало прибавляться, много специалистов приезжали из Украины, Сибири и других республик нашей огромной страны.

Из жактовских домов, где вода во дворе, туалет во дворе и большая скученность люди поселялись в новые благоустроенные квартиры со всеми удобствами, 9 кв.м. на 1 человека, но на окраине столицы.

Много государственных бесплатных квартир получили наши жители. Ташкент стал городом-миллионником.

Но на этом сообщении я ещё не могу поставить точку о своей безоблачной жизни в те мои радостные молодые годы. Не знаю как быть, рассказывая по порядку, называя имена.

Как можно в одночасье перевернуть безоблачную жизнь? Можно же пропустить. «А вы можете описать? — Могу. Я очень спокойная. Только не надо со мной о нём говорить!»

Всё уже давно прошло — «уткан-бэткан», — но хочется именно написать что и как было? «О многом писать получается смелее, чем говорить». И понять, почему я так опрометчиво поступила и почему это произошло именно со мною, такой правильной, смелой и гордой девушкой? Ведь всё так хорошо складывалось, одни успехи были, одни удачи и радости. А что же всё-таки было?

«Но где мой дом и где рассудок мой?»

Где бы мы с мамой не жили в Ташкенте: на ул. Джар-куча, на ул. Навои, на ул. «Восьмого Марта» в баню я ходила всегда в центральную. На ул. Свердлова были две центральные бани, в которые мы с мамой ходили, потом я и одна ходила. Что было в этом не обычно, это то, что из бани домой я шла, не стесняясь, с намотанной полотенцем головой; за эти многие годы мытья в общественных банях это уже стало привычкой. Так на трамвае я ехала домой, потому что сушить мои густые волосы да и хорошенько одеться всегда было очень холодно в предбаннике, да еще пока банщица шкафчик откроет, продрогнешь до гусиной кожи, get wet to the skin. И на улице, и в трамвае я ни на кого не обращая внимания иду или еду в домашнем виде. Да и в то время на внешность людей мало кто обращал внимание, скромно все жили. Отсюда небрежность в одежде у меня есть — принцип независимого человека.

«Мы не краснеем за нашу неопрятность, потому что небрежность в мелочах равнозначна приверженности к вещам важным и существенным». Тщательно я одевалась только в особых случаях и по возможности классически удобно, элегантно и скромно. Себя любимую я во всём оправдываю и защищаю, вот даже цитату нашла о своей небрежности в одежде.

Однажды в таком виде иду по коридору из общего женского отделения Центральной бани, а из другого коридора, где душевые кабины, идёт Тагир. Мы с ним весело встретились, разговорились, выходим. Он мне говорит: «Ты что, так пойдёшь?» — «Да, я всегда так, волосы же мокрые». Мы с ним прошлись Сквером, ему направо, мне налево к трамваю. Тагир говорит: «Зайдём к нам, волосы посушишь, идём!» И мы прошли мимо курантов и свернули на Пушкинскую.

Всё как было говорю, как на духу, начало моего общения и сближения со знакомым (инкогнито) молодым человеком.

«Как высоко твоё, о человек, признание!»

У них дома произошли изменения, мачеха с детьми уехала к матери. Мы зашли в комнату Тагира и Тани, это дверь направо, там две комнаты, а напротив дверь налево там одна комната — кабинет их отца.

Когда я сняла с головы полотенце, Тагир почему-то обнял меня. Не помню как, но я оказалась в одних трусах. После бани я тщательно не одевалась, в предбаннике холодно, голова мокрая и вся продрогнешь, я быстро накину халатик, сверху кофту, юбку, а голову замотаю полотенцем и готова. Поэтому раздеть меня ничего не стоило. А мне понравилось быть голой перед таким красавчиком, и так необычно, и от этого беспредела так смешно. Тагир мне очень понравился, как он бережно обнимал меня, ласкал, мило улыбаясь, смотрит вниз, одни пушистые ресницы. У него такие бархатные восточные, но не монгольские глаза, а красивые таджикские глаза, в них есть что-то притягивающее. Он больше стеснялся, чем я. Мы молча любовались друг другом, не влюблённые, а наслаждались: он моим телом, я его ласками. Меня пугала только Танька, не хотелось в её глазах показаться бесстыдницей. Это меня удержало. Я сказала, мне надо домой. Так же быстро, как всегда в бане, я накинула халатик, сверху кофту, юбку, мои мокрые волосы высохли, я причесалась. Тагир подал мою сумку с расчёской и смотрел, как я перед своим маленьким зеркальцем поправляла причёску: «Придёшь?» — «Приду».

Я приходила почти каждую неделю, и каждый раз меня никто не видел: ни знакомы, ни незнакомые. Правда один раз, обычно я заходила после занятий в университете, у них дома никого не было, а когда я выходила из их палисадника, меня увидела соседка слева: «А Тани нет, она… у матери, помогает…» — «Хорошо, я завтра зайду». Решила, что я к Тане приходила. Отлично! Тагир мне сказал, что Танька часто с маленькими у мачехи, он радостный был, что мачеха уехала. Таня без мамы выросла, поэтому ей нужна была мачеха вместо мамы, предполагаю, да и малыши всегда к себе притягивают. Таня очень хорошая, серьезная, дай Бог, ей счастья!

Далее события разворачивались стремительно, спустя месяц два непоправимое произошло. Когда это случилось, Тагир, лаская говорил только «Моя, моя». И ничего больше, ни слова о любви, только назвал меня «джаниэм» — душечка, от мусульманского слова «джон» — душа, только на русский манер, в семье они все разговаривали по-русски.

А я была уже другая, в каком-то состоянии, не передать, была в таком чудном настроении, полностью душой и сердцем занята только своей любовью, ведь я любила себя как Бога всегда. Меня такую хорошую и умную сам Господь любит, считала я. Онькай говорила, что Бог любит всех добрых людей, а молодым Он даже грехи их прощает. И ни о ком, и ни о чем другом я не думала. Что также же счастливое состояние бывает у всех, — вот это мне в голову не приходило. Я действительно потеряла голову. Но страх был и моя виноватость. Еще, хорошо, что ни одна живая душа про меня не знает, это успокаивало.

Тагир сказал: «Когда захочешь прийти, если меня не будет, жди». Я у них старалась долго не задерживаться, оставалась не до поздна. Отца их боялась как огня. Хорошо ещё, что он со своей второй женой съехал на свою новую квартиру и стал редко навещать детей.

Только в тот день я осталась, и только один раз Тагир провожал меня до дома. Мы молча дошли до остановки, молча ехали на трамвае. Вагоны шли привычной линией, подрагивали и скрипели, качались и гремели сигналом своим особым. Доехали до остановки Урда, это близко, перешли ул. Навои на другую сторону. Уже темнело. Азиатское небо вечером остывает, жара спадает, и появляется приятный запах деревьев и кустарников, наступают наши любимые летние сумерки и прохладный ветер и уже не так жарко.

Мы прошли мимо большого трёхэтажного дома, мимо углового гастронома, повернули налево за угол — первый переулок. Нечетная сторона улицы. Вдали виден ларек, продавец уже керосиновую лампу зажёг, на подоконнике видно.

Этот момент в своей жизни я запомнила до мельчайших подробностей и — надолго, до сих пор. Есть такое французское выражение, обозначающее сумерки, — пора меж волка и собаки. Это очень подходило для моего обесчественного положения. Тагир молчал. А что говорить? Мы боялись глянуть друг другу в глаза. Я сказала, дальше пойду сама, уже близко и светло от магазинчика, не хотела, чтобы он видел в каком неприглядном районе я живу. Дальше направо от ларька начинается второй длинный-предлинный переулок, по бокам одни глинобитные домишки окнами во внутренние дворики.

Мы встречались только у Тагира дома, ни в кино, ни в театр, да просто прогуляться у нас не было случая. Всё бы хорошо, но вдруг меня начало тошнить. Это меня, наконец, отрезвило: это — позор! Тагир сказала, будешь мамой. Но в таких обстоятельствах как у меня, это было не то. Безумное моё поведение! Я ведь сама с радостью приходила. Как теперь быть? Как мне избавиться от этой неожиданной, нежданной и нежеланной беременности. Меня всё время тошнило, изменился вкус к еде. Я осталась одна, одна на весь мир! Как мне побыстрее избавиться от этих мешающих чувств, от этого неведомого страха? Принесла в подоле. Ни с какой «мамой» я это связать не могла, мне и в голову не приходило. Подсознательно я знала, что все что начинается с обмана хорошо не заканчивается. А это уже двойной обман, и никакая я хорошая и порядочная, а позорная обманщица.

Сама виновата и сама должна отвечать. От подлинного страха я испытывала неописуемое свое бессилие. Выдержки хватило у меня никому не говорить, не плакаться. Я не могла долго от этого состояния успокоиться и принять правильное решение. Это сейчас так легко и складно пишется, а тогда был дикий ужас! Не было надежды на спасение, всё складывалось намного сложнее. Это тебе не листок со штампом вырвать. Теперь, живя в состоянии постоянного страха, без малейшей надежды на чью-либо помощь, кроме него, я только умоляла: «Тагир! Спасай меня! Это очень надо, Тагир!» Я настаивала помочь найти врача, но он сам боялся, сказал, что это опасно.

Вопль тела с мольбой заглушил все помыслы души рассудку вопреки. Мы стали встречаться как будто переступили самый верхний предел человеческих отношений. Наши любовные отношения прекратились. Тагир — молчун, еще больше молчал. Трус! Он не понимал, что делать, сказал только: «Что, если…» Что он имел в виду меня не интересовало. Помню спросил: « Ты не любишь?..» «Ну, что я? Какая теперь любовь? Я возненавидела себя. Ведь всё неизбежно рушилось: и моя учёба, и мои надежды на счастье — это конец! Но я не хочу, я не хочу, я хочу жить как раньше, без любви. Я больше никогда, никогда…

Наконец, Тагир решил поговорить с отцом. Теперь я в страхе ждала, что будет, когда обо всём проведает его строгий отец. Шило, как известно, в мешке не утаишь.

Вскоре, узнав о сыне, отец так разозлился, но потом успокоился. Поняв, что пришло время наводить мосты, гневный отец сперва настаивал на рождении ребёнка, хотя не признавал невестку, которую в глаза не видел. Противостоять у него сил не хватило. Да, что ему оставалось? Признать, что сын женился поспешно из-за него самого? Рисковал он, конечно, основательно, но, всё-таки, договорился с врачом из 5-го роддома. Естественно, что брак сына был фиктивный, он не знал, да если бы и узнал…

В назначенное время Тагир проводил меня, был ласковый как всегда. Хорошо помню, что сказал: «Какая ты хорошая!» И этот момент тоже помню как сейчас. Но и очень интересный момент, прямо скажем, противоположный и неожиданный для меня, я помню еще. Когда он за мной пришёл, как он стоял около ворот в левом углу и ждал. Заходить в роддом нельзя. И вот тогда-то я увидела его, какой он был невысокого роста. Это был уже другой Тагир, или я его по-другому увидела, и скажу откровенно, он меня очень удивил.

Как же я не заметила, что он был ростом-то неказистый. Издалека его красивое лицо было незаметно, но его силуэт мужчины мне не понравился. Мне не нравятся мужчины маленького роста.

Это был уже не тот Тагир, которого я полюбила, не тот, но благодаря ему я себя любила mast better — еще больше, — оннан баттар по-татарски. (Слово больше — better — баттар — произносится почти одинаково in English и по-татарски, и все согласные буквы — б, т, р — те же, а, главное, смысл тот же оннан баттар по-татарски означает ещё больше).

Я была в отдельной палате. Операцию мне сделали с анестезией. Если бы врач не была очень дружелюбной женщиной, можно было со стыда сквозь землю провалиться; у меня промелькнула мысль, что умереть было бы лучше в сто раз, и зачем я так цеплялась за жизнь, чтобы со мной такое проделывали?! Слава Богу, что это долго не длилось.

Чего только не бывает в этой человеческой жизни?! И ко всему-то человек привыкает, соглашается и находит жить как ни в чём не бывало.

«И как ты дошла до жизни такой?!»

Утром принесли завтрак — рисовая каша больничного столовского приготовления такая переваренная, что зерна становятся в три раза больше. Каша жидкая, голубоватого цвета из-за количества воды и молока. Но какая вкусная!

Я ожила, вернулась в своё нормальное состояние, от тошнотворного, если можно теперь так выразиться. Слава Богу, в конце концов, всё благополучно завершилось, и — без последствий. На первых порах сурового осуждения не случилось, никто не пострадал, даже моя репутация.

Есть справедливость на свете!

Моя Неля ничего не узнала, ей и в голову такое не могло прийти, что я могу тут и так оказаться, где-где только не здесь, с кем-с кем только не с ним. Хоть подругу, которая меня очень выручала, я не подвела, не подложила свинью. Мы с ней, как и прежде, дружим.

«Как прекрасен этот мир, посмотри!»

Я пела и веселилась, как будто с того света вернулась. Успела сдать тысячи: английские тексты по специальности, заранее переведённые со словарём. Считают буквы (тысячи), спрашивают не всё в выбранной странице, а выборочно и ставят зачет, а потом экзамены. У Нели после экзаменов свадьба. Мы сшили ей платье невесты сами, гуляли дома, как тогда было принято, никаких ресторанов и кафе, скромно все жили.

Анекдот про студенческую свадьбу: «Почему невеста не пьёт, не кушает? — Потому что она не скидывалась».

Неля выходит замуж за Рустама. Не знаю откуда, но я поняла, что я не пара этому милому профессорскому сыну. Даже Неле с трудом удалось заставить Рустама жениться, сыграть свадьбу с беременной уже невесткой. Она даже пригрозила жениху о его назначении в московскую аспирантуру.

В то время, например, если мужчина намеревался уходить из семьи к другой женщине, жена писала в местком, в партком, и власти разбирались прямо на собрании коллектива, угрожали партбилетом, увольнением, заставляли человека одуматься. Да, мы и в личных делах обращались к властям, просили помощи, власть была еще своя — Советская народная власть, — и мы, простые обычные граждане верили, что помогут.

А я-то кто и что? «Я — женщина, или как?» «Девушка из высшего общества?»

Полусирота из куйлючного села, даже своей квартиры у нас в Ташкенте нет. «Кто беден, тот тебе не пара». Я не хотела унижаться, гордая и независимая отродясь. По выражению моей бабушки Онькай: «Ёрлэ такапэр» — нищее упрямство.

И всё у меня осталось тайной за семью замками. Никто из близких не узнал обо мне то, что знаю я. Даже мама, она конечно, беспокоилась о моей девичьей чести, я уже об этом говорила. Потом долго пыталась выдать замуж, но меня не так-то просто уломать.

Иногда даже думается, а может ничего такого и не было?

Когда начала записывать, пришлось вспоминать, и то мне не верится. Или это только снилось мне? Может я сочинила? Как вам сказать, — что-то безусловно правда, а что-то, конечно, ложь. Я по идее не должна была так поступать. Я на самом деле идейная, правильная и честная девушка, которой я всю свою взрослую жизнь и была. Разве это могло быть со мною? С такой особенной! Разве я гуляла с ним? Спала с ним?! А ты докажи!

«Зачем арапа своего
Младая любит Дездимона?
Затем, что ветру и орлу,
И сердце девы нет закона».
— А.С. Пушкин.

Прошли годы. Вернулся мой боевой дух. Не зависела снова ни от кого. Я его напрочь забыла, как ослабевает с течением времени и страх, и ненависть, и любовь.

Я много работаю, занимаюсь наукой, никаких мужчин близко не подпускаю. Меня считают старой девой и карьеристкой.

Всё проходит: и мои любимые подруги, и мой увлекательный мир, и молодости годы. Те, целые минуты блаженства с милым! Да разве этого мало, хотя бы и на всю мою жизнь человеческую?

Ах! Когда б я знала прежде, что любовь родит беды. Научите не любить!

Я замечала на себе восхищенные взгляды наших мальчиков на практике в Хусане, когда мы все собирались со своими чашками за обедом возле общего котла. Однажды я боковым зрением увидела, как Дания, завидя мой вырез кофточки, представил рукой знак кому-то сзади стоящему. Это меня злило, я и без них знаю, что они себе возомнили? Я знаю, что это нескромно себя расхваливать, но Неля сказала, что у меня хорошая фигура, когда мы все вместе на хлопке мылись в походной бане. С ней не поспоришь, она моя подруга.

Я и так везучая была, а уж теперь из кожи лезла, чтобы постараться, чтобы в люди выйти, чтобы не бедствовать, стала полностью сама себе хозяйкой. — I have become one’s own man. Опытная и осмотрительная.

«Кто захочет подняться на верх, сам себе построит лестницу». Это правильное изречение умнейшего народа Японии — для меня.

Мамочка моя была полностью занята добыванием хлеба насущного. На её шее кроме нас с Аликом всю жизнь была старшая сестра с её детьми, и как часто было, маме было не до меня. Ей по жизни рано пришлось одной тянуть эту лямку вдовы в труднейшее военное и послевоенное время в советской стране. Жаль, что я это поздно поняла. Хорошо ещё, что жили мы в Ташкенте, в южном очень тёплом городе. Не надо было много теплой одежды и обуви: шубы, валенки, сапоги.

Маме некогда было вникать в мою жизнь. Она с самого моего детства была привыкшая, что я со всем справляюсь сама, и что меня часто не бывает дома. Мама знай себе только хвалилась мною. Моя бедная любимая мамочка! Так и не знала, что со мной случилось. А зачем ей это знать? Мало ей бед по жизни досталось?! Тем более, что я совсем взрослая, университет заканчиваю.

«А для женщины главное — честь, когда рядом мужчина».

Плохое произошло, но никто не узнал, и никому я не повредила.

Повезло так повезло. Как мне, слава Богу, всегда и во всём везло? И как-то так получилось, что после случившегося, я вернулась в своё прежнее радостное состояние души. Главное, напрочь забыла и его, и свою неудачную любовь, очень редко вспоминала. То есть эти годы прошли спокойно, точно говорю. Я была рада до небес, что всё это прошло. Как говорится «по рукам не пошла».

Действительно, мне твёрдости не занимать. Я думаю, что это потому, что случившаяся с этой моей любовью история совпала у меня с великим страхом умереть. Это и вычеркнуло у меня из памяти полностью мое чувство на многие-многие годы. Боль заставила забыть. Страха уже не было, вот что удивительно. Наверное, отбоялась, — тоже моя победа!

Победительница во всём!
..